«Твой брат, Петрополь, умирает»

«Египетская марка» – спектакль, почти вызывающе не вписывающийся ни в какие «современные тенденции сезона», из сезона как бы выламывающийся. В нем ощутимо некоторое высокомерие независимости от мод и горячих проблем жизни за окном: «Который час?» – его спросили здесь, а он ответил любопытным: «вечность». Легко представить, что его поставили, скажем, лет пять назад (где-то после «Египетских ночей» по Пушкину). Но также можно представить его поставленным в сезоне, скажем, 2016/17 годов – аккурат к 90-летию появления повести Мандельштама. Повести, навсегда запечатлевшей революционный февраль 1917 года, выстуженный Петроград, его горячечный ритм жизни. Так у больного лихорадка часто становится главным симптомом подступающей смерти («твой брат, Петрополь, умирает»). Сейчас наблюдается явное возрождение интереса к поэтическому театру (во многом благодаря именно усилиям «Мастерской»). Хотя до благоденствия эпохи Хэйан, когда удельный вес японских вельмож напрямую зависел от количества выученных ими стихов, нам тоже далековато. И тем не менее.

«Египетская марка» – спектакль явно экзотический для наших широт, но, как показывают полностью распроданные на все ближайшие представления билеты, ожидаемый и востребованный. Чем-то он напоминает об искусстве вырезывания силуэтов, которое, казалось, навсегда умерло, вытесненное фотографией, а сейчас празднует свое второе рождение. Когда не хочется в театре видеть кривую рожу собственного времени, можно разглядывать завитки и прорези ушедшей эпохи, когда «центробежная сила времени разметала наши венские стулья и голландские тарелки с синими цветочками». И увидеть, как умирал, истаивал стихами и музыкой прекрасный город и его неудачливый сын, не нужный новой кровавой эпохе.

Сценограф Александра Дашевская разложила на полу прямо у зрительских рядов утюги, швейные машинки, бокалы, подсвечники, кофемолки – весь уютный домашний скарб, который в эпоху катаклизмов становится предметами торговли и обмена. На холщовом заднике нашиты рубахи и жилетки, штаны и сюртуки. Иногда в рукавах появляются чьи-то руки, рубаха берет скрипку – и звучит мелодия…

Проза Мандельштама перебивается его же стихами, а текстовой массив размывается музыкой и пением (Stabat mater и «Чижик-пыжик», русская раздольная и Перголези). Музыка смешалась так же, как смешался быт, мелодии сменяют друг друга, плывут, как плывут на веревке пиджачные пары, вначале накрахмаленные и отглаженные, потом – заляпанные кровью.

Актеры «Мастерской» точно чувствуют ритм прозы Мандельштама, его музыкальную природу.

Явно солируют Федор Малышев (Парнок) и Роза Шмуклер (Бозио). Сцена, где нелепый, похожий на ожившую букву алфавита «человечек в лакированных туфлях, презираемый швейцарами и женщинами», Парнок, перебирает с певицей Бозио метафоры музыкальных стилей Баха, Бетховена, Гайдна, – одна из лучших в спектакле. Слова рождаются здесь и сейчас, и их туманная описательность точнее любых терминов.

Персонажи растворяются в занавесях, исчезают за колоннами, но с самых разных мест и предметов вселенской барахолки звучит бессмертное: «Золотистого меда струя из бутылки текла»…