Писатель Сергей Гандлевский

– Сергей Маркович, как происходит рождение стихотворения?

– Я пишу, как, вероятно, и все поэты, постоянно – в любое время бодрствования. Как это происходит? Какое-то словосочетание, совершенно случайное, может показаться мне обаятельным, многообещающим – и стать камертоном для будущего стихотворения. Свою жизнь, как Мальчик с Пальчик – путь по камушкам, я могу восстановить по этим маленьким озарениям: они не забываются. Где-то в памяти эта находка застревает и лежит какое-то время, иногда несколько дней, иногда полгода, год и даже дольше. Потом ты ощущаешь прилив сил и трудоспособности. И начинаешь слагать стихотворение, сверяясь с этим словосочетанием-камертоном. Оно, кстати, может и не войти в чистовой вариант.

– В чем, по-вашему, ценность поэзии?

– Поэзия – и искусство вообще – поднимает нас над буднями и бытом, учит менее приземленному и корыстному взгляду на вещи. Есть прекрасные слова: «Поэзия утешает, не обманывая». Вообще, смысл искусства больший, чем просто развлечь.

– Что бы вы посоветовали начинающим авторам?

– В молодости особенно важно сверять свои успехи и неудачи с достижениями друзей-поэтов, критиковать друг друга. Не знаю, как можно развиваться в одиночку?! Мне повезло с компанией. С атмосферой, которая существовала вокруг студии «Луч». Главная заслуга Игоря Волгина (писатель и историк, руководитель литературного объединения «Луч». – «НИ») не в том, что он давал нам технические советы. У каждого пишущего свои языковые инструменты и приемы. А в том, что он сумел создать хорошую атмосферу. Атмосфера – это девять десятых того, ради чего существуют такие сборища.

– Как ваша семья повлияла на то, что вы стали писателем?

– Моя мать была сиротой. С отцовской же стороны родственники были, и рифмоплетством баловались практически все. Родители решительно не видели меня гуманитарием. Отец справедливо считал, что в Советском Союзе гуманитарий вынужден врать или прозябать. Вместе с тем родители не желали мне и технической карьеры, поскольку сами они всю жизнь работали инженерами. Они хотели, чтобы я овладел свободной и в то же время основательной профессией, и прочили меня в биологи, раз уж я любил животных. Я с ними согласился. Ходил в кружок при зоопарке, читал соответствующие книжки, учился в математической школе. А потом вдруг мне втемяшилось в голову стать писателем. Хотя я ничего не писал, а детской графоманией переболел лет в 9–11, как многие отроки, которые читают книжки, а не предоставлены себе или телевизору. Мое намерение сделаться писателем сильно расстроило родителей. Но они не стали меня ломать. Так я ничего не писал до 18 лет, пока не поступил на первый курс филологического факультета МГУ. И не попал в компанию талантливых людей, посещавших литературную студию Игоря Волгина «Луч», – Александра Сопровского, Бахыта Кенжеева, Алексея Цветкова и других.

– Вы из принципа не публиковались в советской официальной печати?

– Изначально это не было делом принципа – совсем наоборот, кому же не хочется быть опубликованным, особенно в молодости! Просто в советское время эта процедура была сильно осложнена редакторской демагогией, покрывающей цензуру, бесконечными придирками, невыносимой волокитой – походила на многолетнюю очередь на жилье. Через какое-то время мы с друзьями перестали надеяться и плюнули на это унизительное ожидание, кормление «завтраками», как говорится. А с годами в своем отщепенческом непечатном статусе заматерели. Хотя в 1983 году большая подборка моих стихотворений неожиданно вышла в тбилисском журнале «Литературная Грузия». Без всяких усилий с моей стороны, я даже узнал об этом задним числом.

– Какие воспоминания остались у вас о советской эпохе?

– Объективно говоря, время было скверное. Но мы ведь, по счастью, не живем исключительно в объективном времени – к нему густо подмешано наше собственное время, биография. Советское время совпало с молодостью. Сложились замечательные дружбы. Так что я с благодарностью и теплом вспоминаю прошлое, только не благодаря, а вопреки той общественной атмосфере. «Что пройдет, то будет мило» – общий закон, и надо, чтобы обстоятельства как-то особенно надругались над человеком, чтобы он не поминал добром своего былого. Наш круг крайние ужасы тогдашней жизни миновали, мы, получается, легко отделались.

– Вы путешествовали по стране. Сменили множество профессий. Какая самая колоритная запись в вашей трудовой книжке?

– Швейцар в кафе «Северянка». Работал я и вожатым в пионерском лагере, и школьным учителем, и экскурсоводом. Рабочим сцены, ночным сторожем, экспедиционным рабочим. Всего не перечислишь.

– Насколько биографична ваша повесть «Трепанация черепа»?

– Правды там немало. Но если передо мной было две версии одного события – подлинная, но затрапезная или безобидная, но легендарная, – я отдавал предпочтение легендарной. Поэтому в том числе я и назвал эту прозу повестью, а не мемуарами, в отличие от своей последней работы «Бездумное былое».

– Как вы относитесь к историко-биографической литературе?

– Я люблю читать серию «ЖЗЛ», если, конечно, автор жизнеописания внушает доверие, а его герой мне не безразличен. Некоторые люди жалуются, что после того, как они узнают о неаппетитных подробностях жизни кого-то из деятелей искусства, они перестают получать удовольствие от его творчества. Для меня же, наоборот, это повод лишний раз порадоваться тому, какая сильная вещь искусство, если оно в творческом процессе поднимает вполне обычных и даже посредственных людей на высоту великодушия, красоты, благородства, до которой они не дорастают в своей частной жизни. Плоды искусства, как заметил Набоков, заставляют и пишущего, и читающего подняться на цыпочки, чтобы дотянуться до них, – и человек перерастает самого себя.

– Как вы относитесь к исполнению поэзии профессиональными актерами?

– Мне кажется, лучшее исполнение – авторское. Бродский, например, явно картавил, и все равно он, как никто, читал свои стихи. Актеры же нередко исполняют «по-школьному», исходя из знаков препинания, а синтаксическая и поэтическая интонация совпадает далеко не всегда.

– Что вы думаете о стихийных изменениях, происходящих сейчас в русском языке?

– Русский язык попал в серьезный переплет. Хотя не в первый раз. Я могу с ходу назвать, по крайней мере, еще два таких периода. Петровская эпоха, когда пришло огромное количество иностранных слов и понятий. Они трудно приживались, пока язык не присвоил их. Очень тяжелым для языка стало и послереволюционное время в ХХ веке. Чуковский пишет в своих дневниках об ужасающем «секретарском» слове «пока». Сейчас это слово вошло в обиход и вряд ли кого-нибудь коробит. Многие новые нынешние слова вызывают неприязнь. Тем не менее опыт подсказывает, что язык все перемелет и выживет. Сам я в своей речевой практике руководствуюсь правилом «делай, что должно, и будь, что будет». Если мне слово не нравится, я им не пользуюсь.