Театральный режиссер Константин Богомолов

– Константин, вы остались практически единственным из поколения 40-летних режиссеров без собственного театра. У вас есть потребность по примеру коллег занять руководящее кресло?

– Я, слава Богу, немного младше, у меня еще есть пара-тройка лет в запасе. И у меня действительно есть потребность перестать согласовывать со всеми подряд то, что я делаю. Есть потребность никому не доказывать, что я должен поставить ту или иную пьесу, выбрать для этого тех или иных артистов. И еще: потребность в элементарной творческой свободе. Но это все – те категории, которые не «даются» сверху. Ты берешь их, если чувствуешь в себе на это право. Есть также потребность попробовать себя в Европе, уехать на какое-то время из страны.

– И есть предложения?

– В начале сезона я поставил в Лиепае «Ставангер» по пьесе Марины Крапивиной. А в Вильнюсском малом театре буду ставить «Сказки» Гауфа. Есть предложения из Польши.

– Неужели вы испытываете недостаток предложений и свободы в России? Тем более что в новом сезоне вы официально стали одним из помощников Олега Табакова...

– Не думаю, что новый факт моей биографии – то, что я являюсь помощником Табакова, – имеет отношение к свободе. К ответственности – да. То, что Табаков со вниманием относится к моей персоне и иногда считает нужным посоветоваться со мной, то, что МХТ стал для меня близким театром, – это происходило на протяжении последних пяти лет. Мое назначение помощником – формализация продолжительных отношений, которые я имел с этим театральным пространством. Безусловно, это лестно для меня, но я не переоцениваю своей роли. Я всегда повторяю: я учусь. И не стесняюсь этого. Не только как режиссер учусь, но и как «ответственное лицо». Поэтому мое назначение – это больше обязанности и ответственность, чем права и свободы. И это важный этап моей профессиональной жизни. При этом и «Табакерка», и МХТ, и любой другой театр – это театры, у руководства которых есть свои творческие планы, своя эстетика и свое представление о том, что им нужно. Вполне естественно, что они могут не всегда совпадать с моими. Я – только часть палитры. Что-то из того, о чем я мечтаю, востребовано, что-то – нет, и это нормально. Например, я хочу поставить рассказ «Настя» Владимира Сорокина, которого Олег Павлович не воспринимает, не считает нужным поставить в репертуар. А для меня Сорокин – абсолютно мой автор. И мне тяжело из-за того, что я не могу поставить его в России: Сорокина в наших театрах руководители нигде не принимают. Значит, приходится думать о том, чтобы поставить это где-то в Европе, где реакция на этого автора абсолютно нормальная. Но ведь это не проблема конкретного театра, это проблема страны в целом, где такие вещи, как «Настя», табуированы для сцены. В этом отношении Олег Павлович гораздо больший либерал, чем многие.

– Вам ставят условия, касающиеся занятости тех или иных артистов? Скажем, вы часто занимаете в своих спектаклях супругу худрука Марину Зудину…

– Я и свою жену занимаю часто. А еще актрису Яну Сексте. А еще Розу Хайруллину. Я работаю с теми, с кем хочу, причем уже давно. Например, Марина Зудина представляется мне отменной, идеальной исполнительницей роли Аркадиной. И в «Событие» я пригласил ее по собственной инициативе. Еще и уговаривал. В профессиональном отношении, на мой взгляд, это человек, настолько радикально не исчерпавший своих профессиональных возможностей, что... Знаете, я предлагал делать актерам вещи, которые многим казались странными. Так вот, Марина была одним из главных экспериментаторов и агитаторов «за». Разговоры о занятости жены худрука – пошлые театральные мифы. Ну вот в «Гнезде» играет Паша Табаков – Олег Павлович категорически был против этого распределения. И, на мой взгляд, ошибся. Павел – актер совершенно новой генерации, «мой» актер. У меня есть такой актерский пул, с которым я работаю. С Олегом Павловичем у меня споры всегда только в одном: он не любит современный немецкий театр, а я люблю. Но ведь это не повод для конфликта, правда?

– Но вот предложение поставить глубоко советскую пьесу «Гнездо глухаря» исходило от Табакова. Вам не удалось открыть ему Сорокина, но он открыл вам Виктора Розова…

– Я до этого действительно не читал ни одной пьесы Розова. И даже в фильме «Шумный день» помню только сцены с молодым Табаковым, который наполнял картину своей энергией. А пьеса «Гнездо глухаря» мне понравилась! В ней есть нерв сегодняшнего дня. Для меня это – один из самых важных факторов. Удушье конца 1970-х соотносимо с сегодняшним удушьем. В этой истории есть то, что трудно было предвидеть в 1978 году. «Год, когда я не родился» – генезис поколения, которое родилось и выросло после войны, и на момент, когда случилась эта история, им было по 20–25 лет. Оно выросло в довольно страшной обстановке, безнравственность в них заложена генетически. А сейчас как раз они наполняют эту страну своим «талантом», «юмором», «умом», «нравственными ценностями». Когда это поколение формировалось, «перестройкой» не пахло! Именно по образу и подобию атмосферы, в которой они росли, и того, чем они «питались», они и творят жизнь вокруг себя…

– То, что вы делаете в театре, непременно должно отражать вашу социальную позицию?

– Театр должен не столько о политике говорить, сколько нащупывать нерв общества, страны, людей. Тем более если люди не хотят ощущать или до конца не чувствуют этот нерв. Задевать человеческий нерв не в том смысле, чтобы поплакать над тяжелой женской судьбой, а попытаться понять мир, в котором мы живем, задуматься, для чего мы живем, куда мы идем и что происходит с нами. А если страна болеет, а она болеет, причем давно, то важно, чтобы вылечиться, хотя бы диагностировать и осознавать эту болезнь. Страна генетически выжжена за годы советских репрессий, войны, эмиграции. Погибали, уезжали, умирали лучшие. И выжженность генетики еще долго будет влиять на состояние общества. Думаю, что семнадцатый год не кончился, а продолжается. Мы – страна победившего Хама.

– А Хаму нужен театр?

– Не знаю. Для меня театр – мое личное творчество. Вы же не спрашиваете писателя, для кого он пишет? Для себя.

– Вас не интересует зритель? Вы готовы работать в пустом зале?

– Ходят на мои спектакли зрители – спектакли живут. Не будут ходить – я уйду из этой профессии. Не потому, что я трагически разочаруюсь в собственных возможностях, а просто потому, что мне не будут давать ставить. Не будет зрителей – не будет этого искусства. Таково условие. У меня есть профессиональные навыки, позволяющие сделать зрелище достаточно интересным, даже если зритель ничего не поймет. Я могу сделать так, чтобы спектакль был и провокативным, и непонятным, но одновременно понятным существенной части зала, поддерживая необходимый баланс между провокацией и любопытством.

– То есть ваши спектакли – от ума, а не от сердца? Этот ваш режиссерский стиль – «будем бичевать и впредь»?

– Вы мне задаете вопрос типа: «Вы перестали пить водку по утрам? Да или нет?» Я не могу согласиться с вашим посылом, я не понимаю его. У меня нет режиссерского стиля. Ну например, вы меня спросите: «Вы специально в таком темпе ходите?» Это мой темп жизни! Я так хожу, я так мыслю, я так смотрю, я так вижу, я так делаю. Бессмысленный вопрос. Это – мой способ мышления, понимания мира, материала. Для вас мое видение является обострением, обнажением чего-то, опошлением, вульгаризацией или резкостью. А для меня это нормально. В значительной степени я все время пытаюсь бороться с предустановками людей, которые приходят в зал. И меня очень радует, когда у людей начинает вскипать мозг, и они пытаются найти какую-то четкую формулировку, чтобы это понять. Во мне есть все, так же как и в вас, и в зрителях. Я пытаюсь приучить людей к мысли о том, что возможно все. Нет никаких правил, никаких ограничений, никаких систем. Есть абсолютный произвол моего личного взгляда. Я и есть система. Так же, как и вы. Индивидуальная, ни на что не похожая. Нет похожих людей. И каждый спектакль – абсолютно уникальная система.

– В местах скопления людей есть культурные ограничения. Они есть и на сцене. В разные времена они разные. Но и сегодня, например, резать на сцене живых кур – это возможно?

– Возможно все, что не противоречит Уголовному кодексу. Но культурных ограничений нет, есть статьи Уголовного кодекса. Если вы в театре зарежете человека, это будет уголовным преступлением. Если будете мучить животное, это будет уголовная статья – издевательство над животными.

– В Уголовном кодексе есть еще статья за хулиганство.

– Театр – не улица. Театр – условное пространство, как и музей. Голый на улице вынуждает на себя смотреть, а прийти на спектакль, когда есть предупреждение о нецензурной лексике и сценах насилия, – выбор человека. Ограничительные предупреждения пишутся и в кино, и в театре.

– Вы можете вспомнить что-либо полезное для себя из того, что писали о вас критики?

– В принципе я сам про себя все знаю. Чужое мнение либо подтверждает мои собственные сомнения (видимо, не зря сомневаюсь – так оно и есть). Либо – по барабану. Что, по большому счету, может помочь уже сделанному спектаклю? Я могу обсуждать, дискутировать, мне может быть любопытно, что человек думает. Главное, чтобы оставалось взаимное уважение. Не переношу лишь очевидную глупость.

– А в какой степени вы считаете соавтором автора пьесы?

– Ни в какой. Я никогда не скрывал того, что пьеса – только повод для создания спектакля.