Режиссер Сергей Женовач

– Сергей Васильевич, что заставило вас обратиться к произведению «Москва – Петушки»? Метафизика текущего общественно-политического момента или сугубо философский интерес?

– Тут в двух словах не ответишь. Репертуар складывается из очень разных составляющих. Прежде всего само произведение Венедикта Ерофеева – одно из этапных в нашей отечественной словесности. Мне кажется, там заложен заряд сценичности, который очень хотелось бы разгадать. Подступаешься к пониманию произведения, только начав над ним работать.

– Ваши артисты – из тех, кто умеет читать тексты без иронии, без прививки постмодернизма...

– Главное, чтобы возникла сценическая реальность, в которой тебе интересно. В «Москве – Петушках» самое трудное и мучительное – ощутить жанр поэмы. В русской литературе две поэмы, которые не дают покоя исследователям, – «Мертвые души» Гоголя и «Москва – Петушки». Много тривиального и банального в восприятии этих произведений. Многим бросается в глаза не лирическая сторона, не метаморфозы героев «Москвы – Петушков», не мистификации, не путешествия в потоках сознания персонажей, а матерные слова, выпивающие люди. Я говорю не о филологах, я беру срез сценический. Постановщики часто идут по бытовому ходу, зарисовками быта выпивающих. И получается, что бытовая характерность уводит в сторону от поэмы. Все знают, как должны выглядеть в «Мертвых душах» Собакевич, Манилов, Коробочка. А как должны выглядеть герои «Москвы – Петушков»? Этот вопрос много сложнее. Целый год мы прожили под знаком Венедикта Ерофеева и, надеюсь, что-то про эту книгу поняли. У нас будет не инсценировка и не чтение поэмы со сцены, а попытка понять историю персонажей Венички и его путь.

– Актеры студии воспринимаются как счастливая команда – «женовачи». У ваших актеров, студентов – ваша фамилия, это ваш род. И вы словно стараетесь держать всех ровно, никого особенно не выделяя, не формируя звезд...

– Не понимаю слова «звезда». Это словарь шоу-бизнеса, не театра. Сказать, что Ричард Кэмпбелл был звездой в Шекспировском театре, язык не повернется. Но мы надеемся, что со временем имена ребят будут широко известны. У каждого своя кардиограмма творческого движения. У кого-то расцвет наступает в юности, а в средние года «засыпает», кто-то «взрывается» в старости. А может быть, для театра важно, чтобы артист вышел и сказал два-три слова. Все это сложные процессы, если заниматься театром не как производственным процессом, а театром как таковым. Во главе угла всегда остается сочинение спектакля.

– Общаетесь ли вы с актерами студии вне театра?

– Театр в первую очередь место для работы. Если что-то мешает работе, мы входим в жизненные проблемы. У нас с ребятами большая временная дистанция, они мне как дети. Когда я начинал, мы с актерами были ровесниками – театр-студия «Человек», Театр на Малой Бронной. А тут другая история, другие взаимоотношения.

– Сегодня преподаватели всех вузов жалуются, что уровень подготовки абитуриентов падает, а на ваших ребят посмотришь – ну прямо Смольный институт, Бестужевские курсы...

– Нет, это иллюзия. Выбирающие актерскую профессию люди не интеллектуального склада, но люди тонко чувствующие, неусидчивые, эмпирические, интуитивные, часто на грани нервного срыва. Они не через книжки смотрят на мир, но умеют делиться тем, что поняли о жизни. Другой разговор, что актеры не могут быть невеждами. Просто надо помнить, что это отдельное племя людей и к ним нельзя подходить с обывательскими мерками.

– Можете ли вы сказать, что вам нравятся те изменения, которые произошли с актерами после общей работы? Вам ведь стало интереснее наблюдать за ними. Или, напротив, вы сожалеете о том, как отозвалось в них ваше слово?

– Самонадеянно думать, что мы можем в человеке что-то изменить. Это преувеличение режиссерской профессии. Режиссер должен уметь ставить спектакли, увлечь сочинением. Важны взаимная влюбленность друг в друга участников этого сочинения-путешествия, общее желание уйти от обыденности, но кто кого меняет – это еще вопрос. Все изменения закономерны. И важно не брюзжать, делать правильные выводы и в этом понимании развиваться. Для меня театр – образ жизни, образ мыслей, а дальше возникают счастливые и несчастливые дни, которые бывают у всех. Бывает, что ты отдаешь, а никому это не интересно, или ты ничего «такого» не сделал, а все вокруг ахают. В нашей профессии не бывает предательства в привычном смысле этого слова. Существует исчерпанность творческих и человеческих отношений. Сегодня между людьми возникают творческие, интуитивные связи, а завтра нет. Хуже, когда они вообще не возникают. Бывает, люди друг друга не любят, мучаются во время работы, а результат интересный. А иногда невозможно смотреть на то, что сделали большие друзья. Режиссура построена на встречном движении. Это не профессия одиночек. И кто на кого влияет, как сформулировать влияние друг на друга – не вычислишь никогда. Бывает, все идет правильно, гладко, а за неделю до премьеры все отменяется и делается заново. Или репетируешь трудно, тяжело, а спектакль получается легким, воздушным. Вся наша профессия построена на открытости и взаимопроникновении. У всех бывают спады, кризисы, разочарования. И в то же время в театре все закономерно и все важно. Важно, какое настроение у актеров, гримеров, костюмеров, кассиров, как работает сегодня свет, звук. И предугадать, что будет, невозможно. Можно только созидать среду, атмосферу, подпитывать интерес друг к другу. И все равно может оказаться все напрасно, не захочется вламываться в природу друг друга. А театр – это ведь вламывание в природу друг друга. Полную версию интервью читайте в сентябрьском номере журнала «Театрал».