Боюсь, что у некоторых читателей, а особенно слушателей, за Игорем Губерманом закрепилась репутация не только неутомимого остряка, но и неисправимого матерщинника. Между тем, он прекрасно может обходиться без мата и лишь иногда спохватывается, чтобы поддержать эстрадный имидж врага филологического ханжества, и как раз на это клюют любители погоготать. Он и бросает им эти свои «перлы» как лакомые косточки. Такого щеголяжа великим и могучим я не люблю у Губермана, как, впрочем, не в восторге и от его попыток зарифмовать дамские или еврейские анекдоты.
Но это лишь присказка. А рассказ о Губермане по существу мне хотелось бы начать, не удивляйтесь, со стихов Ф.И. Тютчева:
Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Что и говорить, классно сказано. Хотя, по-моему, не совсем точно. Нет у природы не загадки, а разгадки. Мы лишь робко приподымаем завесу тайны, которой окутана природа, а сорвать покровы, может, никогда не удастся, да и надо ли? Жить будет не так интересно.
Впрочем, речь не об этом. Дух захватывает от той головокружительной высоты, на которую подымают нас тютчевские прозрения. Возможен ли вообще такой взлет мысли у современного нам поэта? Но вот у Игоря Губермана читаем:
Не зря ли знаньем бесполезным
свой дух дремотный мы тревожим?
В тех, кто заглядывает в бездну,
она заглядывает тоже.
Не правда ли, пахнуло Тютчевым? Как будто все четыре строчки так и родились сиамскими близнецами, приросшими друг к другу, да и философская догадка автора способна увлечь воображение!
Мне кажется, что Игорь Губерман недооценивает себя как серьезного, большого поэта, а жаль. Мой Губерман – не Губерман-остряк, сбивающийся на веселенько подшофейные куплеты. Я люблю Губермана-философа, чьи четверостишийные философемы помогают мне и, думаю, не только мне, на перекрестках жизненного выбора. Его лучшие стихи, которые он окрестил собственным именем – гариками, на самом деле достигают уровня высоких эпиграмматических образцов. При основательной смысловой нагруженности эти стихи лишены громоздкой дидактики и сохраняют воздушную легкость. В них скрыта порой страшная правда жизни, лишь преподносимая как шутка. Их весьма и весьма полезно запоминать – рано или поздно они пригодятся.
Мать Василия Аксенова, Евгения Гинзбург, рассказывала, как ей удалось выдержать сталинские тюрьмы и лагеря. Отнимая книги, бумагу, карандаши, у нее не могли отобрать наших классиков, которые жили в памяти. Их стихи она повторяла, как молитвы. Через много лет, в брежневско-андроповское время, эту же школу прошел Игорь Губерман. Выпускник МИИТа, работавший даже машинистом электровоза, автор научно-популярных книг, он получил свои пять лет за участие в подпольном журнале «Евреи в СССР». И все эти годы с ним был Тютчев. Надо ли удивляться, что Губерман оказался ревностным приверженцем его афористической поэтики? А еще он усвоил уроки Николая Глазкова, да и Александр Сергеевич подмог ему окрыленной меткостью своих эпиграмм.
В разговоре со мной Игорь отрицал, что был диссидентом. Он просто был самим собою, и сейчас он сам по себе. И он очень недоверчив ко всем, кто слишком дорожит собственной властью или слишком стремится перехватить ее. Поэтому ему импонирует люмпенское презрение к политике: «Ни вверх не глядя, ни вперед, / сижу с друзьями-разгильдяями, / и наплевать нам, чья берет / в борьбе мерзавцев с негодяями». Эту брезгливость можно понять, но ведет она в наоборотный тупик, ибо, пока ты политикой брезгуешь, кто-то вовсю использует свою энергичную небрезгливость.
Однажды Игорь Губерман написал, что презрительное игнорирование зла способно его в конце концов разрушить: «Бывает зло – оно стеной / стоит недвижной и глухою, / но повернись к нему спиной – / оно становится трухою». Конечно, случится и такое. Чего не бывает! Только надеяться на добровольное самоустранение зла и обманчиво, и недальновидно.
Парадоксальность – родная сестра афористики. А лучшие парадоксы высекает не только игра ума, но и опыт жизненных потрясений и житейская мудрость. Вот каким душераздирающим чувством был охвачен поэт, когда решил эмигрировать в Израиль: «Не могу эту жизнь продолжать, / а порвать с ней – мучительно сложно; / тяжелее всего уезжать / нам оттуда, где жить невозможно».
В абсолютную свободу Губерман как человек бывалый верить не может и, конечно, представляет, как опасна свобода, не подкрепленная ответственностью. Но, хлебнув неволи, тем более никому ее не пожелает:
По крови проникая до корней,
пронизывая воздух небосвода,
неволя растлевает нас сильней,
чем самая беспутная свобода.
Губерман – весь из противоречий, как сама жизнь, сама история. Разумеется, он проклинает лагеря и тюрьмы. Но, оглядываясь на тюрьму, вспоминает и те приобретения, которыми ей обязан: «И за тюрьму благодарю, / она во благо мне явилась, / она разбила жизнь мою / на разных две, что тоже милость». Кстати, всерьез писать Игорь Губерман начал как раз в заключении. И вынес оттуда не только стихи, но и прозу. Почитайте и ее, особенно «Прогулки вокруг барака». Это добротно, умно, поучительно.
Он выжил и не сошел с ума, потому что должен был, ничего не растеряв, передать суть пережитого тем, кто не разделил его участи. Это задача, которая может стать смыслом жизни. Думаю, что именно сосредоточенность на ней помогла Александру Солженицыну победить рак, который, казалось, был неизлечим.
Губерман предостерегает от повторения того, что случилось с нами в XX веке, от той остервенелой разделенности людей, которая чревата на сей раз последней гражданской войной, после которой от России останется, может быть, россыпь мелконьких региональных государствишек под чужой опекой, заокеанской или азиатской.
Чтобы предотвратить гибельный хаос, надо сводить к минимуму противоречия в обществе, порождающие зависть и ненависть, а не усиливать жандармский надзор, который будет только провоцировать разгул этого хаоса. Нельзя допускать раздавливания людей ни распоясавшейся толпой, которая готова под лозунгами свободы идти по живому, ни разнузданной полицейщиной, прессующей мирных демонстрантов, которые всего-навсего хотят лучшей жизни и уважения к своим правам.
Но взрыв, и бунт, и пламень этот –
избавь нас Бог увидеть снова,
минуй всех нас российский метод
лечить болезнь, убив больного.
Нам нужна, как во время потопа, человеческая взаимопомощь и деликатная веротерпимость во благо всех, больших и малых, братских наций, составляющих единое семейное целое – Россию. Вот что лично для меня стоит за строчками Губермана.
Не надо было особой прозорливости, чтобы в 1977 году напророчить: «Во что я верю, жизнь любя? / Ведь невозможно жить, не веря. / Я верю в случай, и в себя, / и в неизбежность стука в двери». Через два года, в 1979-м, предсказание исполнилось: «Я взял табак, сложил белье – / к чему ненужные печали? / Сбылось пророчество мое, / и в дверь однажды постучали».
Я тоже с детства помнил страх перед ночным стуком в дверь. Почти не оставалось в России дверей, в которые бы не стучались ночью. У нас до сих пор слишком много людей, сидящих понапрасну, и это ножевая проблема нашего правосудия и нашего общества.
А тут еще появляется, как наркотик для масс, разящее самопиаром невротическое письмо товарищу Сталину, распаляющие низкие инстинкты исторически короткопамятной толпы, у коей не осталось никаких идеалов, кроме ксенофобии и империи. Империя – это опасная игрушка, которая сама играет людьми. Сначала царская, а затем советская, она дважды нас жестоко сломала в прошлом веке, да так, что мы долгонько и дорогонько чинились. Безнравственно и крайне опасно толкать страну на прежний имперский путь, залитый кровью, а вместо сплочения нашей многонациональной родины раскалывать ее, пытаясь воскресить давным-давно мертвого тирана как якобы единственного спасителя России в прошлом и как пример для будущего.
Печально, что автор письма – писатель. Следовало бы ему помнить, что наши классики оставили неопровержимые свидетельства о преступности сталинской тирании: Анна Ахматова в «Реквиеме», Осип Мандельштам в стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны…», за которое он поплатился жизнью, Андрей Платонов в «Котловане», Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите», Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГе», Варлам Шаламов в «Колымских рассказах»…
Сколько же будет продолжаться наша болезнь, порожденная тремя живучими инфекциями: традиционным антисемитизмом с освежающей примесью новенького для нас расизма; дутым высокомерием, не прирожденно вельможным, а лакейским, несмотря на все его понты, и мазохистским раболепием, лелеющим упоительную мечту об отполированном до зеркального блеска генеральском, а лучше бы маршальском сапоге на послушно склоненном перед ним затылке!
Подытожу, ограничившись по примеру Игоря Губермана четырьмя строчками:
Я молюсь на морщинки России,
но я презираю личины
черносотенства, спеси,
холопской любви к палачам.
Неужели три эти болезни проклятые неизлечимы?
Уповаю, Господь,
чтобы Ты к нам душой полегчал.
Возвращение даже призрака Сталина из кромешного прошлого угрожает ныне самому нашему существованию.
Был бы жив Александр Исаевич, он бы сказал свое громовое слово, напомнив, что нашей целью должно быть сбережение народа, а не умножение невинно погубленных. Слава Богу, у нас подготовлено специальное издание «Архипелага ГУЛАГа», рассчитанное на школьников. А я надеюсь, что его прочитают и некоторые взрослые, а то жалуются: «Что-то не идет… Чего-нибудь посовременней бы, повеселей…»
Может, им с ваших гариков начать, а, Игорь?
| * * * Зло умело взвинчивает цену, чтобы соблазнить нас первый раз, а потом карает за измену круче и страшней, чем за отказ. * * * На наш барак пошли столбы свободы, равенства и братства. Всё, что сработали рабы, опять работает на рабство. * * * Пойдет однажды снова брат на брата, сольется с чистой кровью кровь злодея, и снова будет в этом виновата высокая и светлая идея. * * * В сердцах кому-нибудь грубя, ужасно вероятно однажды выйти из себя и не войти обратно. * * * Я подумал сегодня средь полночи, что тревожимся попусту мы, и не стоит обилие сволочи принимать за нашествие тьмы. * * * Не скроешь подлинной природы под слоем пудры и сурьмы, и как тюрьма – модель свободы, свобода – копия тюрьмы. * * * Какое это счастье: на свободе со злобой и обидой через грязь брести домой по мерзкой непогоде и чувствовать, что жизнь не удалась. * * * Когда клубится страх кромешный и тьму пронзает лай погонь, благословен любой, посмевший не задувать в себе огонь. |
| Гарики на гарики
|