Певец Хосе Кура

– Кому из ваших родственников принадлежала идея отправить маленького Хосе заниматься музыкой, а не, скажем, футболом?

– Отец. Он очень хотел, чтобы я сделал музыкальную карьеру. Когда я был ребенком, меня привели к преподавателю по фортепиано, но он посчитал, что мне следует найти другое увлечение. Однако к его рекомендациям не прислушались, и в 12 лет я начал играть на классической гитаре. В консерваторию поступил на факультет дирижирования. Там была факультативная дисциплина – лирическое пение. Когда я стал его посещать, открыл для себя, что могу исполнять оперные партии.

– Семья поддерживала ваши стремления?

– Конечно, как всякие родители. Особенно папа. Вообще, 35 лет назад считалось, что артистическая карьера – это что-то странное, потому что тогда престижнее было учиться на адвоката или врача. Но моя жизнь сложилась так, что я стал певцом и даже добился успеха. Однажды отец сказал мне: «Сын, я хотел, чтобы ты стал успешным, но не настолько же!»

– Был ли в вашей жизни человек, предугадавший в вас певца? Может, среди ваших преподавателей был тот провидец, произнесший фразу: «Мальчик мой, ты станешь великим»?

– Этих людей было несколько, и все они из консерватории. Педагоги заметили меня и сказали, что мне следует серьезно заниматься вокалом.

– Удача благоволила вам?

– Когда ты круглосуточно работаешь многие годы, чтобы добиться результата, и наконец достигаешь того, чего желаешь, то это не удача, а результат твоих трудов. Когда человек умирает от жажды в пустыне, и вдруг начинается дождь – это удача. Но если у него нет стакана, чтобы собрать эту воду, каким бы сильным ни был ливень, он не напьется.

– Вас называют преемником Пласидо Доминго...

– Впервые мы встретились с ним на конкурсе Operalia, но тогда я был участником, а он – председателем жюри. Сейчас мы коллеги, между нами существуют профессиональные отношения, но не более. Например, наши семьи не дружат. И своих профессиональных секретов он не раскрывает по причине того, что каждый по-настоящему великий мастер никогда не вмешивается в работу своего коллеги.

– Как дирижер, вы выпустили диск с записью Второй симфонии Сергея Рахманинова, которого многие музыканты считают самым русским композитором. Что вы открыли для себя в этом произведении?

– Рахманинов – очень сложный композитор. Мне нравится разгадывать те головоломки, которыми полны его партитуры. У Рахманинова и главная, и все побочные партии – одного музыкального уровня, и все они прекрасны. Потрясающая мелодичность его произведений выливается в сложнейшую полифонию. Музыка Рахманинова гораздо сложнее, чем о ней привыкли думать. Про Верди раньше говорили – да, он серьезный композитор, а вот Пуччини – просто сочинитель красивых мелодий. Но такого мнения могут придерживаться профаны – пока не начинаешь работать с произведениями Рахманинова, Пуччини, пока не научишься видеть замысел композитора, не поймешь специфики и уникальности, скрытой красоты.

– Существует ли оперная партия или симфоническое произведение, об исполнении которого вы мечтаете всю жизнь, но в глубине души знаете, что эта мечта неосуществима?

– У меня очень много всяких мечтаний, но я не буду о них рассказывать, потому что верю в приметы: если расскажешь о мечте, то она не сбудется. Хотя про одну все-таки скажу по секрету – очень хочу поработать над оперой Бенджамина Бриттена «Питер Граймс».

– Кстати, о Бриттене. В Москве в этом месяце прошла премьера его оперы «Сон в летнюю ночь». Вокруг нее кипели страсти – до премьеры постановку обвиняли в пропаганде наркотиков и других тяжких грехах. На ваш взгляд, взгляд музыканта с опытом режиссера, должен ли театр выносить на сцену подобные социальные проблемы?

– Артисты всегда были теми людьми, которые запечатлевали в специфической форме искусства дух времени, заявляя о проблемах общества со сцены. Те творцы, которые отнекиваются от этой функции, занимаясь лишь воспеванием красоты, не могут претендовать на то, чтобы их называли современными. Если артист не говорит правду со сцены, значит, он трусоват, и потомки упрекнут его в этом. С другой стороны, те люди, которые кричат только о проблемах, делая это без эстетической составляющей, в ущерб искусству, лишены таланта.

– Вы как-то говорили, что всегда стараетесь создавать «объемные» сценические образы, выискивая в персонаже положительные и отрицательные стороны. А как вы работаете с такими героическими образами, как Каварадосси?

– Никто из нас не злодей и не герой в чистом виде. Барона Скарпиа из «Тоски», например, всегда изображают негодяем – в понятии режиссеров он просто обязан быть гадким, а Флория Тоска – глупой. Ну а Каварадосси – вот таким (нарочито широко улыбается). Но если делать оперу с персонажами, обрисованными настолько грубо, то на успех можно особо не рассчитывать. Задача исполнителя – составить точный психологический портрет героя, понять, чем он может жить, какие страсти захватывают его ум и сердце, что его гложет или что может принести ему счастье. Меня часто критиковали за то, что мой Отелло – человек несчастный. Публика привыкла видеть его героем, но, по-моему, таковым он не является! Это не значит, что нужно что-то выдумывать и коверкать, искажая каноны. Чтобы о чем-то заявить, вовсе не обязательно придумывать что-то странное, эпатирующее. Достаточно играть так, чтобы была видна суть персонажей, не загримированная и не отретушированная. Прекрасное существует только за счет того, что в мире есть безобразное.

– Меняется ли с годами ваш взгляд на драматическую составляющую образов, в которых вы выступаете?

– Когда я первый раз выступил в роли Отелло, мне было 34 года. Тогда мне нужно было научиться вести себя, как 50-летний мужчина. Сейчас, когда мой возраст уже почти подобрался к полувековому юбилею, эта надобность отпала сама собой.

– Однако несмотря на это, молоденькие девушки скупают билеты в первые ряды на ваши концерты! Кстати, если говорить о молодежи, с высоты своей житейской мудрости расскажите, пожалуйста, какие есть способы, чтобы привлечь новое поколение в оперу?

– То, что молодые люди перестали интересоваться оперным искусством, не их вина. Это мы сами, исполнители, создали вокруг классической музыки ложную завесу серьезности, недоступности, напыщенности. Люди забыли, что художники, скульпторы, артисты были обычными людьми. Они не выходили на улицу в костюмах химзащиты, чтобы, не дай бог, ни до чего не дотронуться, не заразиться. Бетховен был гением, но последние годы он был просто невыносим для окружающих. Он отказывался мыться, от него плохо пахло. Моцарт гнусно матерился, причем это был его обычный лексикон. У Баха было 20 детей, правда, не все они выжили… Но тем не менее, о чем это говорит? Господин, произведения которого принято исполнять в очень скучной манере, потому что так требуют каноны, каждый раз, приходя домой, говорил: «Эй, женушка, давай-ка раздевайся!» Потому что по-другому столько детей не сделаешь. Эти композиторы были гениями, но они были простыми смертными.

– А что вы вкладываете в понятие «гениальность»?

– Это явление, которое заключается в том, чтобы быть обычным человеком, бороться с напускной серьезностью, скукой, чопорностью и в итоге победить их. Люди ходили в театры, чтобы там проживать какое-то время своей жизни – они там ели, занимались любовью в ложах. Театр был центром городской жизни! То, о чем я сейчас сказал, это, конечно, другая крайность – мы более цивилизованные, но в этом-то и проблема – в театр теперь принято ходить, как в Ватикан. Человек зааплодировал между частями произведения – и все пренебрежительно смотрят на него. Кто-то кашлянул – и в его сторону посылают проклятия. Классическая музыка теряет молодых слушателей по той же причине, что и Церковь теряет своих молодых адептов – не из-за того, что сама музыка, композиторы, бог – все это скучное, а потому что скучны музыканты и священники.