Редкий поэт входил в поэзию с такой, я бы сказал, корневой определенностью, как Юрий Беликов, будучи истовым почвенником и в то же время авангардистом, выросшим на впитанном с детства фольклоре.
Я к вам пришел со стороны реки…
Меня уполномочили
подсудные теченью судаки,
гудки судов, мерёжи, мотыльки
и маяки полночные.
А как чудодейственно Беликов сохранил в памяти некогда мальчишеских, но до сих пор не устающих ног неповторимое ощущение щекочущих их пескарей, особенно когда заходишь с быстрины в неожиданно ласковую заводь:
…Не такой (хоть все мы таковы!),
он забрёл по горло, как на исповедь,
в речицу свирельной синевы,
будто бы хотел прощенье выстоять
в сапогах серебряных плотвы.
Но чувство родного края в отличие от многих почвенников не замыкается у Беликова на одной России, а могуче и естественно сливается с чувством такой же родственной связи с бескрайними просторами Земли и неба, с космосом, общим для всего человечества. В поразительном по предсказательной силе «Марше долгового облака» поэт отождествляет себя с пехотинцами, исчезнувшими с лица Земли в одном из многочисленных сражений в человеческой истории, иногда справедливых, но иногда и бессмысленных, никак не оправдываемых даже тем, что преподали нам горькие уроки. Думаю, именно поэтому автор несколько загадочно озаглавил это написанное в традиции старинных английских баллад стихотворение, ибо наш долг помнить всё, что случилось не только у нас, но и на всей планете, в согласии с бессмертным афоризмом Ольги Берггольц: «Никто не забыт, и ничто не забыто».
Эту способность Беликова выходить с пермской почвы в космос как на территорию всеобщей памяти цепко ухватил Андрей Вознесенский: «Ударяя в бубен стиха, он вызывает звуками духов земли и неба, и слово его наливается сполохами северного сияния, исторгая из глубины своей дар предвидения».
Свод избранных стихотворений Беликова с характерным названием «Не такой» (2007) был удостоен премии имени Павла Бажова. Юра и в самом деле «не такой», сам по себе, неожиданный, непоседливый, упорный и разнообразный. Он организовал литературное движение «дикороссов», поэтов «края бытия», стал практически геологоразведчиком новых талантов по всей матушке России, выпустил антологию авангардной глубинки «Приют неизвестных поэтов», объединившую четыре десятка авторов от Ставрополя до Норильска.
С именем Беликова-журналиста связаны сбор и проверка свидетельств о таинственных появлениях НЛО близ деревни Молёбка в Кишертском районе Пермского края. Он участвовал в экспедициях, искавших «клад Емельяна Пугачева» на реке Чусовой и «колокол семьи Романовых» в Красновишерских болотах. Он соратник легендарного Леонарда Постникова, создавшего Музей реки Чусовой, ветерана родиноведения, который в свои 85 лет остается любимцем романтической молодежи. В его заповеднике, прямо в реке Архиповке, на выступе скалы, установлен памятник Александру Грину, а неподалеку – знак в виде парящего самолета в память об одном из первых русских авиаторов, поэте-земляке Василии Каменском, чью «Сарынь на кичку!» я помню наизусть.
Зимой 2002 года Юра пригласил меня к Постникову вместе с тремя молодыми пермскими художницами, которые, надев варежки, в шесть рук рисовали три моих портрета в не отапливаемой избе при 40-градусном морозе. Я потом описал это забавное происшествие в стихотворении «Письмо в Пермь»: «А девчата, все втроем / и с мужчиной, / притулились под ковром / и овчиной. // Тот мужчина был поэт – / не чета мне. / Он, девчонками согрет, / вслух читал им. // И, стуча зубами в тьму, / как на льдине, / я завидовал ему / в холодине. // <…> Но одна приподнялась / чуть на локте. / «Ой, да мы согреем Вас… / Рядом лягте…» // <…> И краснел я в темноте, / как побитый, / на невидимой черте, / мной забытой. // Всё легко, как в детском сне, / мне прощалось. / Целомудрие ко мне / возвращалось».
Чем ближе я знакомился с Юрой, тем чаще он восхищал меня отсутствием ханжества и вместе с тем чудесным тактом в отношениях с женщинами. Несмотря на его образ могутного «дикоросса» и репутацию бунтаря, я не видел ни одного его грубого поступка, не слышал от него ни одного грязного слова, что, увы, можно услышать и от поэтов. Он подарил мне незабываемый рассказ об учителе истории из села Постаноги, поэте Валерии Возженникове, чьим именем останавливали драки его бывших учеников.
В городе Чусовом есть Французская улица, напоминающая о французах, построивших здешний металлургический завод. На этом заводе работали предки будущего поэта. Но он лишь недавно, начав с пятитомной книги Михаила Гернета «История царской тюрьмы», проследил свою родственную связь с самым удаленным во времени Беликовым – Филиппом, служившим при Анне Иоанновне в двух странным образом сочетавшихся тогда ипостасях – алхимика и экономиста. Можно предположить, что алхимик иногда выпивал лишнего и тем самым вредил экономисту. Во всяком случае, императрица сочла, что больше пользы двуединый Беликов принесет, если будет трудиться за решеткой, и его посадили в Шлиссельбургскую крепость. Обычно сажали, чтобы не позволить писать. А тут – напротив: посадили, чтобы арестант писал без помех. В камере его исправно снабжали гусиными перьями, бумагой и чернилами. Но, по-видимому, не справившись с вольготным характерцем и непредсказуемыми мыслями заключенного, его вместе с семьей сослали на Урал, где и продолжился род Беликовых. Так что Юрию было от кого унаследовать безудержную ненасытность до жизни во всех ее проявлениях и беспрерывное бунтарство против житейской скуки.
Как раз за бунтарское содержание номеров партбюро филологического факультета Пермского университета отстранило его от выпуска студенческой газеты. Он был самым молодым членом редколлегии журнала «Юность», но тоже был уволен за настырность в пробивании поэтов из провинции. Из собкоров «Комсомолки» его «ушли» за чрезмерное увлечение темой космических пришельцев. Участие в нашумевшей акции «Желтая кофта» с попыткой возродить выступления у памятника Маяковскому в Москве тоже вызвало властное противодействие. Всё время Юрий что-то придумывал, причиняя неудобства чиновникам от культуры. И это было не блажью, как им, может быть, казалось, а дерзким просветительством, даже во времена, казалось бы, беспросветные, вроде брежневского застоя или «беспредела передела», что гораздо точнее самооправдательного «лихие девяностые».
Однако Беликову помогали выживать друзья его поэзии, среди которых была и его мама Нина Константиновна, врач по профессии. Конечно, она опасалась за сына, но неизбывно верила в его талант, гордилась им.
Вначале Юра работал несколько по-губановски: талантливо, но беспорядочно, слишком доверяя потоку сознания, который несется подобно селю и вовлекает без разбору всё, что попадается на пути. А поэзия нуждается и в отфильтровывании необязательностей, саморедактировании, которое ничего общего не имеет с самоцензурой. В последнее время из-под пера Беликова всё чаще выходят отточенные до совершенства стихи. Вот как точно он оценил собственную судьбу, в которой, конечно, есть горечь от всё еще настороженного отношения к его угловатому дарованию:
Твой голос не пригодился
ни этому, ни тому
столетью – он лился, длился
да впал в родовую тьму. <…>
Но мимо – не есть без следу,
и тьма – далеко не мрак,
и то, что он канул в Лету,
не значит, что он иссяк.
Раз ты сам это так ясно понимаешь, Юра, то тебе нечего страшиться – такие голоса, как твой, не иссякают.
А тем, кто сокрушается, что ты никак не угомонишься, излишне инициативничаешь и напрасно прожектерствуешь, ты уже достойно ответил:
– Что-то стало Беликова много! –
чей-то возглас потревожил Бога.
Бог проверил оптику высот:
– Люди! От Москвы и до Урала
оного ни много и ни мало –
столько, сколько вам не достаёт!
У Юрия Беликова есть чудное стихотворение о японском поэте Басё, писавшем на полях своей кипарисовой шляпы. Такую же волшебную шляпу я угадываю на голове у Юры, даже если она не покрыта, ему всегда будет что написать на этой шляпе. Я тебя люблю, Юра, за то, что поэзию ты любишь беззаветно, и сим победиши.
Под конец рискну записать прозой, чтобы не переходить на многоступенчатую лесенку, твое дивное стихотворение, посвященное матери:
«К возвращению матушки вновь становлюсь человеком – / с четверенек встаю, моюсь-бреюсь, бутылки сдаю / и заначки гнездо, разорённое в приступе неком, / заметавшейся ласточкой сызнова вью. // Возвращается матушка! Так возвращается память / страхов детских ночную рубашку вдыхать / материнскую, белую, чтобы до завтра не плакать, / а на завтра вернётся, ребёнком надышана, мать. // Возвращается матушка – миру померкшего сына / воротить восвояси, покуда он сам не померк. / Возвращается сын – завершается мира картина / искупленным сияньем, которое сын опроверг. // Как до века гирлянд одевается фосфорным млеком / в тёмной комнате ель – вся игрушками озарена, / к возвращению матушки вновь становлюсь человеком. / А когда не вернётся она?..»
Спасибо, Юра, и за твою маму, и за всех мам, за мою – тоже.
| Марш долгового облака 21 августа 1915 года во время Галлиполийского сражения в Первую мировую Четвёртый Норфолкский полк англичан полностью вошёл в облако, лежащее у него на пути, облако поднялось в небо, и больше этого полка никто не видел… Я скоро из облака выйду совместно с Норфолкским полком и вынесу миру обиду за то, что никто не знаком – ни я не знаком, ни полк не знаком, ни я полку не знаком. То облако прошлого века. И, если свидетелей счесть, уж нет на Земле человека такого, а в облаке – есть: и полк в этом облаке есть, и я в этом облаке есть. А облако есть ли? Бог весть! И всё же оно возлежало по руслу сухого ручья, как будто бы жизни начало, а может, финал бытия. И полк гремел в облаке: «Я-а-а-а!», и я кричал в облаке: «Я-а-а-а!», лишь облако «Я-а-а-а!» не кричало. И то, что прибился к полку я, ни я не заметил, ни полк, но облако, битву почуя, досрочно нас приняло в долг и взмыло! А мы, маршируя, – какой, мол, из облака толк? – про то не возьмём себе в толк. Пока нас Земля забывает, в полку прибывает полку, но в облаке места хватает – стоит над Землёй, набухает. Эй, кто облака разгоняет! Что с этим-то? «А не могу! Ни так не могу, ни сяк не могу, ни – хоть об косяк – не могу». И облако стало Землёю, и облаком стала Земля. И я сомневаюсь порою: а может, не в облаке я? И полк повторяет за мною, что, может быть, в облаке – я?! Мы здесь не состарились вовсе – такие, какими вошли. Из облака выйдем авось мы, но в облике этом и свойстве найдём ли признанье Земли? Узнаем ли сами Земли?.. Узнаем ли мы, не узнаем ли мы, что мы не узнаем Земли? 2008 |
| Юрию Беликову
|