– Дина Ильинична, вы не раз говорили, что любите смотреть на освещенные окна, а в детстве даже заглядывали в них…
– Это, знаете, вопрос развитого воображения. Мне с детства любое окно представлялось распахнутым занавесом в некую увлекательную пьесу. Всегда интриговало пространство комнаты, угол шкафа, зажженная лампа, тень человека на портьере. Мгновенно сочинялась жизнь людей, что обитали там, внутри. Сочинитель судеб просто обязан быть открытым изнутри любым встреченным окнам. Есть, конечно, люди изначально, по характеру замкнутые настолько, что не только глухо зашторивают свои собственные окна, но и предпочитают отводить взгляд от распахнутых окон других. А в Голландии, знаете, раздвинутые шторы – просто закон жизни. Если кто-то из соседей увидит, что в полдень у вас зашторено окно, то непременно постучат – не случилось ли чего с человеком?
– В одной из новелл вы описываете свой побег из пионерского лагеря. Найти дорогу вам помогло звездное окно в небе… Почему именно окно, по крайней мере, для вас – союзник побега, а не дверь?
– Ой, не так буквально. В реальности бежать можно и через каминную трубу. Я знаю человека, который бежал через иллюминатор корабля, потом плыл в океане трое суток, прежде чем выползти на берег какого-то африканского острова. Но мы же говорим о литературе, правда? То есть о реальности преображенной, образной. И в этом смысле любой человек в своей жизни множество раз совершает самые разные «побеги». Я уверена, что каждый, оглянувшись, обнаружит в своей биографии побеги от женщин, мужчин, родителей, нелюбимой работы, опостылевшего жилья…Не важно, каким путем человек спасается. Важно, что в его сознании прежде всего раскрылось некое умозрительное окно в другую, манящую жизнь.
– Что означает фраза: «Недостижимое окно просвета в другие миры?» – из той же новеллы о побеге «Дорога домой». Может, окно – это слишком земное, созданное руками человека и для человека?
– Боюсь, вы слишком напрямую трактуете те или другие фразы текста. Осторожнее с художественной тканью и с образами того же окна. Когда человек о чем-то напряженно размышляет и ему кажется, что нет выхода из той или иной ситуации в его жизни…бывает, вдруг раздается звонок, или письмо от друга придет, или просто явится какое-то решение… и сразу появляется ощущение: распахнулось окно! Но есть действительно те «окна», которые человек открыть не волен. «Что там, за гранью бытия?» Впрочем, бывают и ясновидящие, которые смотрят «сквозь стены» времени и бытия, раскрывают какие-то свои, для всех закрытые окна. Такова героиня моего романа «Почерк Леонардо», и она от этого «распахнутого в небытие окна» глубоко несчастна.
– Для каждого своего романа вы выбираете страну или город. Так, в романе «Белая голубка Кордовы» – Испания, в «Синдроме Петрушки» – Прага…
– Меня всегда увлекает создание новых, незнакомых для меня пространств, которые я постепенно осваиваю, вживаюсь в них, они становятся знакомыми и даже любимыми. Вот, в новом романе «Русская канарейка», над которым я сейчас работаю, появляются Алма-Ата, Харьков, не говоря уже об Иерусалиме, Мальте и таиландских островах. В книге «Окна» я поставила целью собирание множества окон – венецианских, женевских, иерусалимских, критских, ташкентских…и прочих. Окна – всего лишь деталь архитектуры, конечно, но и важнейшая деталь бытования народа.
– Лично для вас важен вид из окна, когда выбираете дом, гостиницу?
– Это чуть ли не главное условие выбора отеля. Я даже, заказывая, пишу, что непременно прошу вид: на море, на горы, на город…и так далее. Когда на восемнадцатилетие дочери я подарила ей поездку в Венецию, я специально выбрала отель – маленький и непрезентабельный, но на Большом канале. В заказе приписала: «Моей дочери исполняется восемнадцать; прошу вас, чтобы окна выходили на канал». И меня отлично поняли. Мы приехали ночью, в дождь, намаялись, еле доползли до отеля и улеглись в комнате с закрытыми ставнями. А утром я распахнула все три высоких венецианских окна и сказала: «Ева, просыпайся! Это Венеция!» Вид из окна моей квартиры – один из самых эпических и широких, какие я в жизни встречала: это вид на Масличную гору, на Гефсиманский сад и колокольню «Русская свеча» – монастыря «Елеонская обитель». А один из самых прекрасных видов в моей жизни был из окна гостинцы в Толедо. Запишите: гостиница называется «Альфонсо Шестой». Я всегда делюсь с читателями своими находками.
– Есть ли разница между взглядом писателя на окно и взглядом художника?
– Само собой, ведь это – совсем разные позиции разных мастеров, работающих в разных материалах. Художнику достаточно изобразить окно визуально, зритель воспринимает картину целиком буквально в несколько мгновений, охватывая всю ее взглядом. Писатель разворачивает описание во времени. У писателя и художника вообще разные отношения со временем. Именно потому я решила включить в книгу картины моего мужа, художника Бориса Карафелова (их там 54) – что это не иллюстрации, а параллельные сюжеты, иные образы, иные ситуации. Мне было необходимо, чтобы картины дополняли пространство книги, расширяли его, возможно, и толковали его подспудно, а вовсе не иллюстрировали. Кстати, в книге как раз много моих портретов в окнах.
– Во многих ваших повестях и романах, а теперь и в книге новелл часто фигурируют художники. «Подглядываете» за своим мужем-художником и выносите на суд зрителя?
– Действительно, этот народ, простодушный, немногословный, но при этом на редкость настоящий, я изучила неплохо. Для себя объясняю подлинность как человеческое качество художников тем, что они люди мастеровые, то есть умеющие работать руками. Все художники натягивают холсты, делают подрамники. За это я уважаю художников. К тому же художники – не болтуны.
– В одном автобиографическом рассказе вы пишете, что с детства были очень хорошей моделью…
– Поскольку я в свои зрелые годы продолжаю оставаться моделью, то это обстоятельство однажды вызвало во мне злую шутку: «Только Иисус Христос может похвастаться таким количеством портретов, как я». Правда, Иисус не позировал, но по количеству своих изображений он самый популярный персонаж. Выступать в роли модели – судьба близких людей всех художников. Мне было четыре года, когда папа нарисовал мой первый портрет. Став женой художника, я невольно обрекла себя на эту сложную работу – быть его натурой. Мне приходилось изображать и мужскую спину, что поначалу вызывало во мне протест. Во многих музеях есть мои портреты.
– Княгиню Тенишеву, известную своим меценатством, очень любили рисовать самые знаменитые русские художники, но ее муж, князь Тенишев, постоянно предостерегал ее от этого, на его взгляд, авантюрного занятия – позировать художникам. Не боитесь, что ваш новый портрет может получиться гораздо хуже вас самой?
– Все зависит от направления живописи. Если портрет написан в жанре кубизма, то можно попасть в щекотливую ситуацию. Не все так просто и с Модильяни – в зеркальном отражении его музы выглядят не так поэтично. Мне повезло в том смысле, что оба художника, создавшие серию моих портретов, меня любили и любят: один как отец, другой как муж. Даже сейчас, когда я уже не очень молодая, мой образ все равно романтичен. Недавно я спросила мужа: «Ты помнишь, какая у меня раньше была талия?» Он ответил: «Дина, у меня сумасшедшая память на образы, поэтому, когда я смотрю на тебя сейчас, то вижу только ту талию, которая отобразилась в моем сознании, а какая ты сейчас – не вижу».
– Возможно, что когда-нибудь вы напишете художественную биографию своего предка – великого философа Спинозы?
– Меня не очень привлекают биографические описания, потому что я понимаю, насколько они произвольны. Спустя столько веков мы не можем знать – что происходило с великими людьми. Когда я создаю образ человека, для меня очень важно почувствовать его изнутри. Когда он никто, некий эфир, то ничего не получится.
| СПРАВКА
|