Евразиец из пединститута города Ош

В первую свою антологию «Строфы века» я включил два крепких, отчеканенных твердой профессиональной рукой стихотворения Михаила Синельникова и тогда уже написал о нем самом: «Первоклассный мастер…» Правда, с оговоркой: «…подчас подминаемый собственным мастерством».

Далеко не все поэты его поколения, которых я назвал «детьми железного занавеса», удержались в профессии, но не из-за избытка профессионализма, а из-за его недостатка. Синельникову помогло то, что мастерство не было для него самоценным. И в тех двух стихотворениях чувствовалась не только неслучайность надежно пригнанных друг к другу слов, но и завещанный Пушкиным историзм поэзии, который завязывает в единый метафорический узел разные эпохи, события, имена.

Оказавшись в Коктебеле, по которому до сих пор бродит тень Максимилиана Волошина в белом греческом хитоне и сандалиях, Синельников выхватывает взглядом неожиданных потомков старого поэта, вывалившихся напоследок из чрева социализма, распоротого, как при кесаревом сечении. Тут и панк, и хиппи, и любер, и металлист, и токсикоман, и разносчик СПИДа. И так же, как Волошин не мог предугадать ничего подобного, такие тайновидцы, как Леонардо и Микеланджело, не ведали о том, что воплотят Ежов и Гиммлер в печах Дахау и льдах Востока. Синельников не побоялся взять на себя смелость осудить не только Кнута Гамсуна, подпавшего некогда под гипноз арийских идей, но и столь любимого им Александра Блока, неосторожно пригрозившего человечеству, что Россия может обернуться к нему «своею азиатской рожей». С предсказаниями нужно быть сдержанней, ибо в них есть гипноз, самовнушение.

А музей революции в другом стихотворении Синельникова наполнился грохотом бронепоезда и голосами Ленина и Троцкого, рядом оказались отрубленная голова Дантона и фригийский колпак Демулена, кольцо Крупской и ледоруб Меркадера, которым был убит Троцкий. У Синельникова генетически развито чувство истории как трагедии.

И жаркое медное Крупской кольцо
Во времени вспыхнет безлюбом,
И то ледовитое, злое лицо,
Расколотое ледорубом.

У родни Михаила Синельникова была многосложная судьба. Его дед, крестьянин Тимофей Федин, уехавший на заработки в Петербург, участвовал в мирном шествии к Зимнему дворцу

9 января 1905 года, где был тяжело ранен. Мать Миши, Евдокия Тимофеевна Федина, родилась в Рязанской губернии, под Касимовом, в деревне Поповка, в то самое Кровавое воскресенье. А когда подросла, целый год ходила в ближнюю, но далеко не близкую гимназию босиком, с туфлями в ранце. Ее тетка тоже уехала в Петербург, после революции устроилась на работу в библиотеку знаменитого Дома искусств, описанного Ольгой Форш в романе «Сумасшедший корабль», и пригласила в гости подросшую племянницу. Сельская девочка, с любопытством бродившая между библиотечными шкафами, была замечена пассажирами одинокого корабля всё редеющей интеллигенции. И они поместили ее в педтехникум, где она и познакомилась в 1924 году со своим будущим мужем Исааком Михайловичем Синельниковым, родившимся тоже в год Кровавого воскресенья! Их сближению не помешало, что он был из так называемой буржуазной, да еще и еврейской семьи, а она из крестьян.

Раннюю юность Исаак провел в Екатеринославе, помнившем, как по улицам разъезжали тачанки батьки Махно, а с них летели в толпу штуки сукна и анархистские листовки. Друзьями юноши были комсомольские поэты Михаил Светлов и Михаил Голодный, «по зову сердца» пошедшие добровольцами в ЧК, но, правда, быстро опомнившиеся. Однако, переехав в Петроград, Исаак отошел от комсомолии, познакомился с Николаем Заболоцким и Даниилом Хармсом и считался кандидатом в ОБЭРИУ. Об этом времени он написал воспоминания «Молодой Заболоцкий».

Войну и блокаду Синельниковы вынесли сообща: он был военным журналистом, она заведовала домом блокадных сирот, которых вывезла в 1943 году из города, спасая от дистрофии. Младший сын Миша родился вскоре после победы, но тут накатила очередная волна репрессий, в том числе и явно антисемитского характера. Из Ленинграда пришлось уехать в Киргизию, чтобы укрыться и от «всевидящего глаза», и от «всеслышащих ушей». Позже, в шестидесятых, к семье присоединился старший сын Юрий, которого в Ленинграде начали обвинять в «идейно ошибочных взглядах на травопольную систему». Михаил рос с гордым чувством, что его родные принадлежали к тем людям, от имени которых Анна Ахматова сказала:

…Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.

А если поверить стихотворению Михаила Синельникова «Я брата уводил из дистрофии…», то именно он, еще не родившийся, голосом из предбытия, как у Рея Брэдбери, спас старшего брата от ранней смерти.

Синельников окончил исторический факультет пединститута в городе Ош и – самое главное – домашний университет. Литинститут практически не был ему нужен и лишь помог укоренению в Москве. Всё ему пригодилось – и родословная, скрепленная кровью Кровавого воскресенья, и переплетение среднерусских и еврейских корней с корнями чинар в Оше, о котором он написал так: «Древний город с горой Сулеймана Так легко разломать, размолоть, Но солома и глина самана – Это жизнь моя, память и плоть!»

Он наверняка много раз видел, как киргизы на гончарном круге, унаследовав многовековой опыт, делают кувшины, когда глина послушна пальцам, а пальцы улавливают то, чего хочет глина. Он, может, и забыл, а я прекрасно помню, как много лет назад он упрекал меня и других шестидесятников в спешке и небрежности, и отчасти был прав. А в качестве примера профессиональной работы прочел стихи Ильи Эренбурга о том, «Как, повинуясь старческой ладони, Из темноты рождается кувшин».

Синельников осознанно отталкивался от шестидесятников, взяв в наставники Александра Межирова и Арсения Тарковского, причем к первому относился любовно-противоборственно, а ко второму – почти религиозно. Его главное отличие от шестидесятников – в застегнутости на все пуговицы и отутюженности формы в противовес нашему «нараспашку», что не отменяет того, что сдержанность страстей – это тоже страсть. А как поэт-евразиец он даже отдаленно не совпадает ни с кем. Ну что же, он этого хотел и своего добился:

Я восстанавливаю время,
Куда б судьба ни занесла.
Несовпадение со всеми,
И нет иного ремесла.

Запад и Восток, вопреки Киплингу, сплавились в душе Синельникова. Гигантский переводческий труд, охвативший, наверное, полсотни восточных поэтов, стал для него естественным продолжением собственной лирики. И даже в этом сказывается естественно усвоенный европеизм, без которого русская культура никогда не будет полноценной, как, впрочем, и европейская культура не может быть полноценной без культуры русской.

Изо всех сил чурающийся наигранной чувствительности, Синельников способен вызвать очень русские, перехватывающие горло эмоции, как в стихотворении «Хроника», воссоздавшем тот не названный, но легко узнаваемый всеми пережившими его день, когда началась большая война:

Вот оно, немое поколенье
Жертвенной могучей глухоты!
Чем непостижимей отдаленье,
Тем красноречивее черты.
В день июня где-то на вокзале
Эти люди сумрачной земли,
Радио послушав, постояли
И с другими лицами пошли.

Так ощутить не случившееся с ним, но случившееся с другими, дорогими ему людьми мог только настоящий поэт.

В «Хлеборезах» он дал нам благодарное и точное определение своей судьбы:

В мире вашем безжалостно-резком
Не явился бы, может быть, я...
Вы одним невесомым довеском
Подарили мне боль бытия.