Человек из страны Верлибрии

Верлибр – это стих, свободный от регулярной метрики и от рифм. Если хотите, афористичная проза, для выразительности разбитая на стихотворные строчки. А в общем – одна из великих возможностей поэзии, которые бесконечны, как человеческая фантазия.

Точные рифмы (розы – морозы, кровь – любовь) давным-давно примелькались, их запас в языке ограничен. Другое дело – ассонансы, рифмы неточные, отдаленные переклички многозвучий. Ассонансы, почерпнутые из фольклора А.С. Пушкиным (шубу – шуму) и Александром Блоком (ветер – вечер), изобретенные Владимиром Маяковским (провитязь – правительств), выплеснутые шестидесятниками – Беллой Ахмадулиной (Манежной – монеткой; целовали – целлофане), Андреем Вознесенским (Гойя – горе; тормоша – тормоза), да и автором этой статьи (белокаменной – булкой маковой; я была у Оки – ела я-бо-ло-ки), распросторили музыкальность русского стиха, освежили его восприятие. Но от переэксплуатации многие ассонансы начали выцветать, и неожиданные для своего времени рифмы вроде «снега – с неба» сейчас звучит так же банально, как «кровь – любовь».

Николай Глазков справедливо писал, защищая матушку- рифму:



Зачем нужны стихи? Кому какая польза

От ритма, рифм и прочих пустяков?

А вы попробуйте запомнить столько прозы,

Сколько на память знаете стихов!



Но даже Маяковский, отдавший развитию русской рифмы массу энергии, однажды признался: «…кажется – вот только с этой рифмой развяжись, / и вбежишь по строчке в изумительную жизнь».

То, чем Маяковский только предполагал заняться, решительно взялся осуществить Владимир Бурич, выросший в Харькове – городе таких дерзновенных поэтов, как Михаил Кульчицкий, Борис Слуцкий, Борис Чичибабин. В Москву он приехал в начале пятидесятых, поступил на отделение журналистики филфака МГУ. Вскоре по рекомендации Слуцкого пришел ко мне в деревянный домик на Четвертой Мещанской и с независимым достоинством вручил стопку отпечатанных на машинке стихотворений как верительные грамоты полномочного посла тогда еще малознакомой мне страны Верлибрии.

Он был ослепительно впечатляющ: выше меня на полголовы, что в те годы встречалось нечасто, с чопорной ниточкой пробора среди светло-каштановых волос, в профессионально отглаженной неброской, но элегантной тройке и белоснежной сорочке с запонками, при галстуке, в отличие от всех моих субтропических, сдержанно джентльменской расцветки. Несмотря на солнечную погоду, в его руках был черный зонтик, да еще с ручкой из слоновой кости, что меня окончательно добило.

Его стихи, лишенные привычных стихотворных признаков, привлекали своей смысловой плотностью. При всем нескрываемом сарказме они отличались незлобивой тактичностью, вежливо изучающей насмешливостью, не переходящей, однако, в грубую карикатуру. Я заметил, что в этих грациозных сатирах есть что-то от Станислава Ежи Леца, и мой гость обрадовался. Оказалось, что мы помним и ценим одни и те же афоризмы польского поэта и дипломата. Например, этот: «Ну, допустим, пробьешь ты головой стену. И что будешь делать в соседней камере?»

Хотя и в стихах, и во взглядах у нас было мало общего, мы прониклись взаимной симпатией, и наша последующая дружба основывалась на неукоснительном соблюдении подписанного невидимыми чернилами на невидимой бумаге пакта о ненападении.

Тогда писатели волей-неволей делили себя на сталинистов и антисталинистов. Бурича это деление совершенно не занимало, он не тратил времени на выяснения, кто с кем и против кого, в писательских сварах видел лишь одну мышиную возню и, как я теперь понимаю, был прав. Это не означает, что он презирал всех и ко всему на свете был равнодушен. Он писал с натуры, обличая самодовольную духовную убогость – и уже в этом была его человеческая позиция, как у Ежи Леца или Джорджа Оруэлла. Но он не занимался риторическим проповедничеством, которое иногда невольно становится одним видом диктата, направленным против другого его вида. Индивидуализм Бурича был обороной собственной свободы от любой нетерпимости, переходящей в ненависть. При всей подчеркнутой отдельности он стал никем не назначенным, но истинным лидером верлибристов, душой первой антологии русского верлибра «День Икс», отстаивая право на многообразность самовыражения, без которого не может развиваться ни один жанр искусства.

Рифма, высокомерно объявляемая вне закона бездарными модернистами, так же неуязвима, как и верлибр, на который нападают безнадежно бездарные рифмачи.

Подчеркнутая аристократичность поэзии Бурича напоминала, что провинциализм может быть духовно столичен, а вот показная столичность – безнадежно провинциальной.

Этот человек из страны Верлибрии усвоил уроки не только Ежи Леца, но и наших обэриутов, создававших в Ленинграде свои якобы детские журналы как крошечные, но стойкие крепости против конвейеризации человека.

Один из обэриутов, Николай Заболоцкий, предупреждал о грозящем затоплении интеллигенции агрессивным «совмещанством»:



Но вот все двери растворились,

Повсюду шепот пробежал:

На службу вышли Ивановы

В своих штанах и башмаках. <…>



О мир, свернись одним кварталом,

Одной разбитой мостовой,

Одним проплеванным амбаром,

Одной мышиною норой,

Но будь к оружию готов:

Целует девку – Иванов!



Другой обэриут, Николай Олейников, вторил ему:



Тогда я ощупал себя, свои руки,

Я зубы свои сосчитал,

Потрогал суконные брюки –

И сам я себя не узнал.



Я крикнуть хотел – и не крикнул.

Заплакать хотел – и не смог.

Привыкну, – сказал я, – привыкну.

Однако привыкнуть не мог.



Когда тело и душу наливает, как свинцом, привычка равнодушия к согражданам, родине, человечеству, дела плохи.

Вспоминаю, как мы однажды до хрипа спорили с Буричем: за кем будущее в поэзии – за рифмой или верлибром? Слава Богу, помирились на том, что главное все-таки сама поэзия, не важно, рифмованная или нерифмованная, лишь бы она не чуждалась человечности, чтобы мы эту человечность не потеряли.