Танцевальная агония

«Родина или смерть» – вторая знаковая российская картина о Кубе. Первой была «Я – Куба» Михаила Калатозова (1964), напоминавшая закоснелому советскому строю о революционной романтике и разделявшая при этом все иллюзии своего времени. Теперь эта лента смотрится как окаменелое свидетельство того, насколько авторы находились под властью идеологических установок.

Манский, судя по всему, отдает себе отчет в том, какие ловушки для зрения и слуха расставлены для зарубежных кинематографистов в тоталитарных странах и какого уровня режиссеры в них попадали: пример Оливера Стоуна, переигранного Фиделем Кастро в «Команданте», ему наверняка знаком. И он незаметно обходит капканы, не давая повода упрекнуть себя в предвзятости, которая обычно прячется в быстром монтаже, позволяющем вывести за пределы экрана то, что явно не укладывается в авторскую концепцию – иногда будто затягивая кадры дольше, чем требует чувство меры, но тем самым показывая, что в его фильме все чисто.

Мотив смерти вступает в картину в самом начале, когда Манский вслед за Томасом Стендерупом, который запечатлел тот же ритуал пятнадцатью годами раньше в ленте «Ворота в вечность», показывает, как на кубинском кладбище извлекаются из гробов кости мертвецов, переламываются и перекладываются в ящики. Но датский документалист находил в этой процедуре своего рода поэзию и сопровождал ее двенадцатью реквиемами семи композиторов, а российский режиссер демонстрирует ее без прикрытия, во всей ужасающей прозаической откровенности.

Иными словами, «Родина или смерть» не чурается метафор –обращение с мертвыми можно рассматривать как параллель обращению с живыми, которых в свое время переломали и переложили из просторного ящика в тесный кубинские революционеры. Вторая параллель – оголодавшие уличные собаки, время от времени попадающие в кадр. «Собачий мир» – название знаменитого фильма Гуалтьеро Якопетти, впервые сопоставившего жизнь собак и жизнь людей.

Жизнь в самом деле собачья – допотопный транспорт, убогие продуктовые пайки, трущобное жилье – после революции, кроме социализма, почти ничего не построено. Виноват, конечно, Батиста – не мог страну на полвека вперед провизией обеспечить. Да еще американская блокада, неожиданная, как понедельник после воскресенья. Вместо сахара главным предметом торговли стало человеческое тело, а вместо доставки товара к покупателю покупатель потребляет товар в месте производства. Повальной женской проституции фильм не касается, но достаточно и мужской – см. эпизод, где иностранки в годах, превышающих среднюю продолжительность жизни на Кубе, льнут к местным жиголо, якобы обучающим кубинским танцам.

Танцы, точнее, сальса – лейтмотив фильма. Кубинцы танцуют, подавая зрителям повод удивляться «неиссякаемому жизнелюбию кубинцев». Как же – людей только что дустом не пробовали травить, а они пляшут. Ну так что же, по свидетельству знаменитого режиссера Душана Макавеева, «никогда в Сербии так не смеялись, как во время фашистской оккупации». Смех изживает страх, а танец изживает смерть. А с другой стороны, есть просто пляска смерти, обычно изображаемая в виде танца скелетов – см. начало картины.

Впрочем, черной нотой фильм не кончается. Под занавес Манский снимает великолепный кадр – огромный чернокожий человек бежит по набережной, которую захлестывают волны, и резко поворачивает к океану. Вместо пушкинского «Прощай, свободная стихия!» звучит иное: «Привет, свободная стихия!». Хорошо, если бы туда же повернули все кубинцы, кроме одного, и на острове остался один команданте.