Раздаче камер предшествовал кастинг. На объявление о наборе исполнителей откликнулось множество людей, из которых выбрали тех, кто был готов снимать о себе все или почти все. Съемки продолжались месяцами, после чего из огромного материала был смонтирован полуторачасовой фильм, который невозможно смотреть или без смеха сквозь слезы, или без слез сквозь смех. Во всяком случае, на двух просмотрах, выдержанных автором этих строк, раскаты хохота перемежались тишиной, в которой чуткое ухо могло расслышать или нафантазировать себе легкую слезную капель.
К сожалению или к счастью, фильм нельзя показывать по ящику – точнее, можно, но либо в немом варианте, либо на таком гипотетическом канале, который автоматически отключается при появлении малолетних в радиусе десяти метров. О причине читатель уже догадался – густота ненормативного словоизвержения героев бьет мировые кинематографические рекорды американских документалок, снятых в дебрях Гарлема, и достигает таких вершин, что даже мелькающие иногда цивилизованные выражения вроде «я эволюционирую» кажутся непристойными и вызывают гомерическую реакцию. При этом речь идет о самых обычных и общепонятных вещах, которые в более или менее формальном изложении звучали бы так: о бесцельности существования, об отношениях между мужчиной и женщиной, о русской хандре, а также о том, что делать, как жить и кто виноват.
У того, кто интересуется кинематографом, может возникнуть вопрос: что это за кино – документальное или игровое? Правильный ответ: «реальное» или «наигранное, но лишь отчасти». Присутствие механического соглядатая изменяет поведение героев сравнительно с тем, каким его запечатлела бы скрытая камера, о существовании которой они не подозревали. Те же парни и девушки, что громоздили на экране монбланы матерных слов, на встрече со зрителями изъяснялись языком, дающим основание предположить, что предкамерные пассажи вырывались у них с той мерой преувеличения, с какой слегка пьяный изображает пьяного в дым.
С известной точки зрения документальна любая действительная съемка, поскольку она запечатлевает некую физическую реальность. Ведь человек – не господь Бог, и сплошь инсценировать ее не может, так что в любой экранной лжи присутствует доля невольно показанной правды: на окраине кадра, в случайно мелькнувшем взгляде, в оцепенелости камеры, боящейся бросить взгляд не туда, куда надо. И когда Павел Костомаров рассказывает о том, что из сотен желавших снять о себе кино они с Александром Расторгуевым выбрали десяток наиболее раскованных и правдивых или, говоря другими словами, не стыдящихся снимать себя в почти любых обстоятельствах, – он прав лишь наполовину. С не меньшим успехом можно было дать камеру зажатому человеку, сама скованность которого производила бы комическое впечатление и выдавала его с потрохами, – что мы и видим в первом эпизоде картины, где герой-милиционер то и дело посматривает в объектив, как девица в зеркало.
Другой небезынтересный вопрос касается авторского манипулирования персонажами. Конечно, все участники – совершеннолетние и вменяемые, так что никаких правовых претензий к авторам фильма «Я тебя люблю» быть не должно, как нет их к Виталию Манскому, использовавшему в своем выдающемся фильме «Частные хроники. Монолог» домашние съемки так, как и не снилось их авторам и героям, давшим согласие на это использование. Тем не менее может случиться так, что лет через десять или двадцать безоглядно откровенные кадры попадут на глаза новым возлюбленным героев, их детям или им самим, повзрослевшим и понявшим, что любая цивилизация зиждется на лицемерии, предписывающем скрывать от других многие истинные чувства и проявления. Хорошо тем, кто смеется последним. Последними же будут смеяться, вне всякого сомнения, Павел Костомаров и Александр Расторгуев, придумавшие и осуществившие этот остроумный эксперимент.