– В киношных кругах о вас ходят легенды, будто бы вы снимаете невероятно много дублей. Некоторые актеры даже называют это самодурством…
– Дело в том, что актер живет конкретной сценой, а режиссер представляет себе всю сквозную линию истории. И если он понимает, что актеру необходимо отыграть в этой сцене, а что в другой, что происходит с персонажем и как развивается его внутренняя жизнь, он не всегда может это актеру объяснить, но он должен этого от актера добиться. Объяснять не всегда полезно. Потому я снимаю много дублей, пока работа и актера, и оператора меня не будет устраивать. Конечно, можно давать себе поблажки, говорить, что мы поправим все неточности на монтаже или озвучании, но я добиваюсь того самого максимально возможного результата, который меня удовлетворит. Мне необходимо видеть на съемке то, что было до съемки в моей голове, в моем воображении. Чтобы эти две картинки совпали хотя бы на 90%.
– Получается, процесс обоюдно зависимый: актер безусловно зависит от вас, но и вы от актера…
– Совершенно верно. На съемках фильма «Космос как предчувствие» случилась великая трагедия – это было первый раз в моей режиссерской жизни. Она случилась в день рождения художника по гриму. Мы ее утром поздравили и принялись за работу. Снимали невероятно сложную и по психологии, и по ритму сцену, где принимают участие все четыре главных героя. Работали часов двадцать без перерывов. И вот когда мы закончили… а надо сказать, что по ходу фильма герой Миронова отращивал усы, и в картине «играют» четыре вида усов. Так вот, я сел, словно в меня вогнали кол, и увидел, что усы-то мы ему не приклеили. Сначала подумал, что сейчас убью гримершу. И тут же начал соображать, что же делать мне – режиссеру? Как о произошедшем сказать актерам, которые еле живые, потому что вложили в сцену все и полагают, что все снято? Показал компьютерщикам в надежде, что можно эти усы подрисовать, но выяснилось, что это дороже, чем переснять. Пришлось повторить подвиг. Ужас был нечеловеческий.
– Но это вполне объяснимый «человеческий фактор», оплошность.
– Киносъемка – это настолько живой процесс, что подчас происходят необъяснимые вещи. Однажды это случилось на съемках все того же «Космоса», само название которого на протяжении работы диктовало условия существования. Мы очень долго старались снять шторм – нам были необходимы два кадра. Корабль, шторм и герой Цыганова, который плывет за кораблем, но не доплывает. Дважды снимали в грандиозный шторм, с реальным кораблем, в сопровождении «скорой помощи» и военных – чуть не разбили корабль, который практически вывалился на берег… Не сняли. Просто не вышло. Пробовали нарисовать – фигня получается. Долго выясняли, где, в какой период волны наверняка есть и где они лучше. Метеорологи рассказали, что в конце апреля, в начале мая в Феодосии всегда штормит, тем более что там аж два моря – Азовское и Черное. 24 апреля мы приехали, поселились, и десять дней из двенадцати, отведенных нам, как назло, солнце и гладь – ни ветерка. Простаивает корабль, техника, вся группа. В последний день я сдался и решил, что снимем мы в любом случае. Значит, без волн. Мы приехали на побережье: ярчайшая луна, чистейшее небо, штиль. Мы готовимся, начинаем работать. Настрой у всех паршивый. Ровно в полночь на горизонте появляется пелена, нас накрывает туманом, и начинается жутчайший шторм, который длится 3 часа. В результате мы сняли прекрасный кадр, а после выяснили, что было лунное затмение. На утро мы уезжали, снова светило солнце. Выходит, шторм был специально для нас. Мы его будто нашаманили. На последней моей картине природа тоже помогла. Предстояло снять горы, но мы никак не могли придумать ход, маялись. Шел унылый дождь, и мы снимали. Без особого вдохновения, просто потому что нам было необходимо подобное состояние. Вдруг сквозь эту мрачную непогоду откуда-то прорезался луч солнечного света, и минут пятнадцать он ходил на фоне гор, описывал фантастические круги над горизонтом. Мы все это сняли одним долгим кадром – таков финал нашей картины и единственный пейзажный кадр в ней. А могло этого не быть, и получилось бы совершенно иное кино.
– Вы способны смотреть свое кино как зритель?
– Смотрю много материала во время съемок, монтажа и озвучания. Знаю картину досконально, каждую ее секундочку. Трудно даже оценить, до какой степени глубоко это знание. После того, как она сделана, я не могу смотреть ее со всеми. Болезненно воспринимаю кашли, сморкания, разговоры… Я не умею рефлексировать на тему «я бы сделал по-другому». Конечный результат всегда замечателен, люблю его и ничего бы в нем не изменил! Даже по прошествии нескольких лет я не подмечаю, что хорошо, а что плохо. Просто смотрю кино, которое мне близко и дорого. Но делаю это всегда один.
– По аналогии и качеству эмоции, с чем бы вы сравнили процесс создания кино?
– Думаю, что создающий кино в какой-то степени похож на дирижера. У него тоже есть коллектив, который необходимо направлять и добиваться с ним сиюминутного блистательного результата. Но в еще большей степени ситуация, схожая с тренером сборной по футболу, – вечно стрессовая, обязывающая к непременной победе. Только в «режиссерском футболе» 11 актеров, но ты так же должен угадать, кого сегодня поставить играть, а кого оставить на скамье запасных. Невероятно схожие в психологическом смысле профессии. Легко представить себе тренера, которого обругали судьи, а режиссера – критики. Он, допустим, не выиграл матч, а я – фестиваль. И каждый матч – это полуторачасовое кино. Так-то!
– Мечты об «Оскаре» преследуют многих кинематографистов, а ваши шансы были очень велики. «Дневник его жены» был выдвинут на соискание премии, как «Лучший иностранный фильм». «Оскара» не получили, но стать номинантом уже здорово. Помните эти ощущения?
– Думаю, для любого режиссера все-таки «Оскар» есть «Оскар», как и Каннский фестиваль. Другое дело, что когда мечты принимают реальные очертания и становятся осязаемыми!.. я был в полушоковом состоянии, не совсем внятно понимал происходящее… Дело в том, что «Оскар» – своеобразный спектакль, игра, правила которой необходимо знать заранее, невероятно сложная машина, работающая по своим законам. И когда ты не знаешь тонкостей и нюансов, попадая туда, совершаешь такие смешные детские ошибки. Потом, спустя какое-то время их осознаешь. Но помнится вовсе не это, а то, что мы пробыли там месяц и постоянно посещали премьерные показы, на которые нас приглашали. Нас окружала масса американских и европейских звезд. Мы толкали друг друга, показывая на них, а они так же смотрели на нас. Словно на экзотику. Майкл Дуглас, который мог запросто подойти и поздороваться с нами, поговорить о нашем кино – без тени помпы, без охраны. Это здорово! Любопытно, что у американцев при всем их снобизме и напыщенности, в кино есть семья. Притом, что они все разные и по одиночке, существует некое единение. Беда же наших кинематографистов в том, что мы невероятно разобщены. Вижу, как происходят наши «Орлы» и «Ники»! Мы не любим друг друга, не радуемся результатам и успехам коллег. То, что режиссеры – волки-одиночки – понятно. Но умения переступать через гордыню, трезво и доброжелательно оценивать то, что действительно хорошо, нам катастрофически не хватает. Да и объективность нам частенько отказывает. Мне кажется, что это режиссерская слабость: когда не хватает силы воли подняться над собой и признать успех другого. Вот пример: когда в Каннах Сокуров показывал свой нашумевший фильм о Ленине, я подошел к нему и высказал реально объективную оценку его работы. Он ответил, что я единственный режиссер из России, который за всю его режиссерскую бытность подошел к нему после показа и хоть что-то сказал.
– У вас так же? Или все же подходят?
– Бывает, что ко мне подходят люди, чьему мнению я доверяю. Случается, в глаза хвалят, а не успеют отойти, говорят о том, какое дерьмо я снял. Тогда уж лучше бы вообще молчали, чем лгать.
– Максималистское заявление…
– Уверен, что в любом деле необходимо быть максималистом, чтобы добиться успеха. Это вовсе не означает сидеть, как надутый индюк, и думать про себя «я самый лучший». Не победил на этом фестивале или конкурсе, старайся взять первое место на следующем. Нужно больше трудиться. И самокритика здоровая должна быть. Всегда хожу мрачный, всегда недоволен и, прежде всего, самим собой! Увы, иногда раздражение выливается на других, порой и необъективно. Все от желания добиться максимального результата и порой любым способом. Меня многие упрекали и обвиняли в том, что я жестокосердный в работе. У меня, например, снимался грузинский школьник, и он должен был падать с горы. Все вполне реалистично, без страховки, а там камни, а у него ноги голые. Несколько дублей. Мне говорят: «Хватит! Нога кровоточит». На пятом дубле осколок камня вонзился в ногу, была дикая боль. Все, конечно, обошлось, ведь у нас дежурил врач. И мне мальчишку жалко безумно, но нельзя жалеть в процессе работы. Ничего не получится.
– Но так можно и до крайности дойти.
– В одной из сцен нам нужно было показать, как ножом режут барана. Была договоренность, что мы в кадре можем зарезать пять баранов. Знаете, может, это кого-то шокирует, но я был сторонником резать в кадре. Пять дублей – пять баранов. Но меня все-таки уговорили, и ни одно животное не пострадало. Мы сделали монтаж из двух кадров: сначала заносят нож, а потом баран, которому предварительно делали укол снотворного, лежит в крови.
– Значит, все-таки существует какая-то грань, за которую вы не шагнете?!
– Нет, не существует. Ну какая может быть грань? Я ради этой профессии готов на все. Да и она этого требует. Не вижу ничего плохого в том, что я так понимаю и выражаю свой профессионализм. Если ты в процессе создания в чем-то уступишь, на что-то глаза закроешь – это смерти подобно. Все потом видно на экране: недостаток сценария вылезет, недоигранность актеров – вылезет, недочеты оператора, недодумки режиссера – все без исключения будет видно. Просто у меня другая ситуация. Поскольку я еще и перфекционист, то у меня лучший оператор, самый лучший на сегодняшний день звукорежиссер, и такого, чтобы меня подвели, быть просто не может. Всё и вся сосредоточено на результате.
– Не хочется ли вам сняться в своем собственном кино, подобно тому, как это делают многие режиссеры?
– Совершенно не хочется, потому что мне некогда этим заниматься. Кроме того, у меня нет необходимых актерских амбиций и наработок, может быть, даже школы. И еще я всегда зажимаюсь перед камерой, и мне это будет ужасно мешать, особенно в своем кино. А ради чего идти против всего этого и ломать себя? Если кому-то из коллег необходимо зафиксироваться в собственном кино – ради Бога. Ничего против не имею. Возможно, для кого-то это способ борьбы с творческим кризисом.
– Один из ваших коллег сказал, что кризис – это когда на фоне спокойной размеренной жизни вдруг начались какие-то трудности. А вы что вкладываете в это понятие?
– Про кризисы я понимаю плохо. Не ощущаю ни возраста, ни разницы между моими студентами и мной в восприятии мира. Ну есть, пожалуй, языковые различия, с которыми я тоже знаком, но употребляю значительно реже. Кризис может наступить, когда мне начнет нравиться свое кино и я начну полагать и кричать, что самый одаренный. Возможно, кризисы мне неведомы, потому что у меня к ним иммунитет – на площадке и во ВГИКе каждый день случаются кризисные ситуации. Не бывает дня, прошедшего гладко и спокойно. Даже на редком отдыхе. Мне говорят: не бери с собой мобильный телефон. Но если мне никто не позвонил и не сказал, что нужно срочно что-то решить и без меня никак не обойтись, считайте, день прошел зря и… снова наступил привычный ежедневный кризис.