Актриса Аллa Демидова

– Алла Сергеевна, в одном из писем к Тому вы привели слова вашей бабушки-старообрядки: «Я думаю, человек живет для того, чтобы встретиться с другим человеком». Согласны ли вы с этим сегодня?

– То, что сказала бабушка, – это очень хорошая мысль. И даже какая-то поддержка в жизни. А что касается Тома Батлера, видите ли, я его скорее знаю по письмам и тому образу, который сложился в моей голове во время наших кратковременных встреч. Если бы я его знала лучше, что называется, «по жизни», то, может быть, я бы и не писала ему так откровенно. Эти письма – скорее мой внутренний дневник, адресованный к идеальному собеседнику.

– Возможно, это и есть идеальная форма дружбы?

– Жизнь подкладывает нам разные варианты. Бывает хорошо и так и так. И плохо тоже бывает и так и так. Поэтому формулировок сохранения уважения друг к другу я не даю.

– В книге есть ваше письмо, где вы говорите о том, что сейчас многие представители творческой и научной интеллигенции стремятся уехать из страны и получить работу на Западе…

– Я помню это письмо. Оно написано в девяностые годы, когда тут началась перестройка, катавасия, когда было непонятно, куда все идет, был абсолютный голод и отсутствие работы. Тогда люди действительно стали искать эту работу на периферии страны и в других странах. Тогда я была вынуждена уйти из Театра на Таганке, вынуждена искать работу и потом работала с Теодором Терзопулосом. Мы репетировали в его театре в Афинах и потом возили эти спектакли по всему миру. И так поступали очень многие. Музыкантов много уехало. Некоторые потом вернулись. Писатели в основном все вернулись – Войнович, Вася Аксенов и так далее. А те, кто пустил в эмиграции корни, остались за рубежом. Как бы то ни было, любая революция – это разрыв цивилизации. А в девяностых годах мы безусловно пережили революцию, поскольку перешли в иную формацию. В какую – не могу сказать. Но достаточно вспомнить революционный опыт человечества или наш собственный опыт семнадцатого года. Прерывалась ли связь культуры? Это очень интересный и одновременно сложный вопрос. Да, для кого-то не прервалась – для Ахматовой, для Цветаевой, для многих ученых. А для кого-то прервалась, и они стали выдумывать свое. Если строить на основе старого опыта что-то новое, то появляется Мейерхольд со своими исканиями. А если просто выдумывать новый велосипед, то появляется какой-нибудь Малашкин со своим романом «Луна с левой стороны», которым в двадцатые годы зачитывалась вся страна, но которого теперь никто не помнит. Такое же время настало и сегодня. Для кого-то связь не прервалась, и она будет продолжаться, а кто-то будет изобретать велосипед и на нынешний день он станет знаменит, но потом его забудут. Время, как ни странно, стирает ненужное, оставляет только самое высокое и духовное.

– Как вы думаете, что останется в культуре от последних десятилетий?

– О, это известно только Богу. Во времена Чехова самым модным писателем был Потапенко. И только спустя годы ту эпоху мы стали называть чеховской.

– Недавно вы участвовали в проекте Кирилла Серебренникова «Реквием», поставленном ко Дню Победы на сцене МХТ, и читали монолог Медеи. Почему именно Медеи? В чем актуальность?

– Когда Кирилл решил делать этот документальный проект, он сказал мне: «Я хочу, чтобы вы в нем участвовали». «Но в каком качестве? – спросила я. – Если вы от каждой страны приглашаете по актеру и он делится воспоминаниями, то я могу поделиться своими детскими воспоминаниями о войне и близких». – «Нет, это будет делать Олег Табаков. Это уже решено. Но мне хотелось бы, чтобы вы участвовали в проекте». Тогда мы решили, что я могу выступить с текстом немецкого драматурга Хайнера Мюллера, потому что он жесткий и современный. Переводчик прислал по Интернету кое-какие тексты, но мы поняли, что они не вписываются в тот контекст, который был в голове у Кирилла. И тогда я предложила «Плач Медеи по детям» Еврипида в переводе Анненского. Потому что как раз этот монолог я обжила в своем спектакле «Медея» Хайнера Мюллера. Когда я его прочитала, Кирилл сказал: «Да, это годится. Но только надо убрать слова «Медея» и «Ясон». Что мы и сделали. Но все же не могу сказать, что я осталась довольна – я никогда не бываю довольна после спектакля. Я разве что бываю довольна, когда рождается какая-то мысль, идея, какой-то репетиционный кусок, когда что-то находишь и думаешь: «Ай да Пушкин!» А после спектакля я всегда недовольна собой.

– «Скажу откровенно – театр и игра мне надоели. Видимо, я где-то неправильно выбрала судьбу…» – строки из ваших писем. Если бы у вас была возможность повторного выбора, какой дорогой вы бы пошли?

– Вы знаете, человек не может нести одну мысль всю свою жизнь. Когда это было записано? Надо учитывать год. Значит, в то время я думала так. А сейчас ответить на этот глобальный вопрос я не могу.

– У вас есть какие-то литературные планы?

– Я хочу написать так называемые «Воспоминания о «Вишневом саде». Видите ли, спектакль уходит, и что остается после него? Память критиков? Но критики ходят только на премьеры… А спектакль потом еще живет десятилетиями, как, например, жил наш «Гамлет» с Высоцким. Я хотела бы зафиксировать на бумаге долгую жизнь спектакля «Вишневый сад», который в 1975 году создал Анатолий Эфрос и который мы долго играли сначала до смерти Высоцкого в 1980 году, а потом Эфрос восстановил его, когда пришел на «Таганку». И это была уже совершенно другая жизнь и как бы другой спектакль, но в том же рисунке. Вот эту долгую жизнь я хочу зафиксировать. Получится это или нет, я не знаю, поскольку это будет первый опыт подобного рода. Я люблю эти первые опыты, если честно. Например, как получилось с Батлером – до меня, по-моему, никто не публиковал письма при жизни.

– Вы заговорили об Эфросе. Известны сложные отношения «Таганки» и Анатолия Васильевича…

– Вы знаете, это скорее театральный миф, который надо разъяснить. Но не в двух словах и не в интервью. За три года работы Эфроса на «Таганке» он сделал шесть спектаклей. При огромной любви и созданных условиях какой режиссер сегодня создаст шесть спектаклей за три года? Конечно, я не скажу, что с распростертыми объятиями его встретила труппа, потому что мы знали, что вернется Любимов. Но все это надо разъяснять документами, дневниками, числами. Когда Любимов был лишен гражданства, когда получил его обратно, когда Эфрос пришел, и так далее, и так далее… Нужно исследование.

– Но оно не проводилось, насколько я знаю.

– Оно не проводилось. Нет. Остались только всплески эмоций.

– Когда-то давно к вам с Иннокентием Смоктуновским подошел журналист с вопросом: «Что вы цените в человеке более всего?» Вы тогда ответили, что талант. Смоктуновский выбрал доброту. Каким был бы ваш ответ сегодня?

– Сегодня я не ответила бы на этот вопрос вообще. Потому что и талант – хорошо, и доброта – хорошо, и другие качества – тоже неплохо. Ведь в человеке многое намешано, он существо сложное. Но талант редко присутствует в человеке вместе с добротой. Потому что таланту надо служить. Поэтому все остальное немножко атрофируется. Но бывает, что и встречается такой союз, слава Богу.

– В своих письмах вы пишете: «Больше всего на свете я не люблю ездить. Не люблю собирать и разбирать чемодан. Не люблю обживать новое помещение. Не люблю новых людей… Но жизнь мне все время подбрасывает бесконечные гастроли и новые места…» Может быть, жизнь таким образом и учит нас не требовать от нее соответствия нашим желаниям?

– Я вообще никогда не борюсь с жизнью. Я плыву по течению. Иное дело, что у меня немножко гипертрофированное чувство долга. Если мне нужно собирать чемодан и куда-то ехать, я это делаю, хочу я этого или нет. Я не сопротивляюсь. И не борюсь.