Режиссер Кирилл Серебренников

– Кирилл, режиссеров вашего поколения называют молодыми, но я недавно подумал, что Карбаускису, Чусовой, вам уже около сорока или немного за сорок. Простите за бестактный вопрос: вы по-прежнему ощущаете себя молодым?

– Конечно, театр – это пространство, которое молодит и в котором можно довольно долго оставаться ребенком. Но, по-моему, меня нельзя было назвать молодым режиссером уже в тот момент, когда я приехал в Москву. Я начинал в Москве, когда мне было около 30, и я был уже стреляный воробей. К тому моменту я поставил 20 спектаклей и снял несколько фильмов.

– Тогда скажите как взрослый человек – что ждет российскую культуру? В одном из недавних интервью вы говорили, что не собираетесь заботиться ни об обществе, ни о его культурном будущем. И что сейчас главное – самому сохраниться и выжить.

– Этим я и занимаюсь. Но нельзя самому сохраниться и выжить, не делая то, что считаешь нужным делать. Я считаю нужным помогать людям, хотя на самом деле это я о себе забочусь. Это сохраняет меня и заставляет оставаться человеком, а вовсе не существом из виртуального мира. Некоторые думают, что можно сохраниться, гуляя по тусовкам. Пьешь хорошие вина, надеваешь красивые шмотки, фотографируешься для глянцевых журналов и думаешь, что жизнь удалась. Но это не так.

– А где возникало ощущение, что жизнь удалась и все в порядке?

– Например, в Перми, на фестивале «Территория». Когда я видел, что этот фестиваль работает на культурное будущее. Мне кажется, что такие инвестиции очень важны. Какие блестящие читки пьес показали кинорежиссеры Валерия Гай Германика, Оксана Бычкова, Николай Хомерики! Я уверен, что им нужно ставить спектакли в Художественном театре.

– Кстати, с чем связано ваше постоянное сотрудничество с МХТ имени Чехова?

– Мне хочется выпускать качественные спектакли, а от приглашенного режиссера, который перебегает из одного театра в другой и должен поставить спектакль за два месяца, ожидать качества очень трудно. Во всяком случае, у меня это не получается. В МХТ мне разрешают работать не торопясь и репетировать практически с теми актерами, с которыми мне хочется. Часть актеров появилась в труппе МХТ благодаря мне, с ними я долго работал, и мы научились друг друга понимать. В этой ситуации существует только одна проблема. В МХТ не всегда приходит публика, с которой мне хотелось бы разговаривать.

– Что вы имеете в виду?

– В этом театре очень сложный зритель. МХТ – театр для буржуазной публики, и она очень разная. Есть люди состоятельные, умные, интеллигентные, которые все понимают. Это мои зрители, и я очень ими дорожу. Но в театр приходят и люди, которые усаживаются в кресло и как будто говорят всем своим видом: «Развлеките нас. Мы заплатили вам бабло, так что играйте, пойте и танцуйте». Для них работать не хочется. Хотя такой опыт тоже по-своему интересен.

– Вы пытаетесь их развлечь в «Трехгрошовой опере»?

– Я не думал о том, что нужно кого-то специально развлечь. В «Трехгрошовой опере» есть сцены самого разного калибра – от мелодрамы и водевиля, почти анекдота, до таких, где говорится об очень глубоких и серьезных вещах. Мне хотелось все это исследовать. Для меня «Трехгрошовая опера» – это спектакль о том, как человек по имени Мэкки-нож прокололся на женщинах. И Бертольд Брехт, и Курт Вайль отлично в них разбирались. У них были молодые жены, они понимали все и про женскую ревность, и про гендерные взаимоотношения, как принято сегодня говорить. Поэтому женское начало в «Трехгрошовой опере» невероятно сильно: там представлены все типы женских характеров. Вот и у меня в спектакле такое мощное женское начало. Мне хотелось, чтобы все женщины были в нем фатально красивыми и харизматичными. Я был художником по костюмам и еще перед началом работы сказал: «Девочки, вы все будете на сцене очень красивыми». И Мэкки-нож не зря споткнулся на женском вопросе.

– Думаете, в наше время этот вопрос стал одним из самых актуальных?

– Думаю, что да. Порой я ощущаю исходящую от женщин угрозу. Причем не такую, от которой надо бежать, а угрозу притягивающую.

– Объясните мне как режиссер и художник по костюмам: для чего нужно было делать брехтовских нищих в «Трехгрошовой опере» похожими на российских? Они на сцене точно такие же, как те, что попрошайничают у нас в электричках, подземных переходах или на улицах.

– Любой спектакль – это игра, и мне кажется, что что-то в ней должно быть узнаваемым. Тем более что Брехт позволяет проделать такой эксперимент.

– Я обратил внимание, что в спектакле очень много винтажных вещей. Откуда вы их взяли?

– Я привез перья, фурнитуру и многие детали из лондонских магазинов. Ездил туда несколько раз, ходил по магазинам и покупал, покупал, покупал. В Лондоне винтажные вещи стоят гораздо дешевле, чем у нас, а что-то в Москве просто невозможно найти.

– А жить и работать в Москве вам нравится?

– Москва – город-монстр. Он давит на человека своей энергией, разрывает связи между людьми. Кроме того, многие творческие проекты здесь или разбиваются о равнодушие чиновников, или, если их все-таки удается осуществить, теряются в общей массе происходящих событий. Люди, которым было бы интересно увидеть какой-нибудь спектакль, выставку или концерт, зачастую не успевают о них узнать.

– Мне рассказывали, что вы летом уезжали из Москвы в Африку.

– Я полтора месяца не был в России, путешествовал по разным странам от Марокко до Исландии, интересных впечатлений очень много. Самой потрясающей страной оказалась Исландия. Там очень холодно, но она манит меня уже который год. Что-то есть там тайное, не могу понять что. Тишина, пустота, потрясающая экология. И вулканическая энергия, которую чувствуешь кожей.

– Что собираетесь делать в ближайшем будущем?

– В театре мне хотелось бы сделать какую-то внутреннюю, лабораторную и исследовательскую работу. Читал интервью Вырыпаева, который сказал, что ему безрадостно работать для развлечения публики. Мне кажется, что он прав. Мне это тоже радости не доставляет. Запланирована постановка «Золотого петушка» в Большом театре. Если, конечно, она состоится. Там все время что-то меняется. Есть несколько кинопроектов.