Богатырь и скоморох

Только-только закончилась Вторая мировая, как началась «холодная война», и на московских улицах появились «Окна ТАСС» с вислоносым дядей Сэмом, замахнувшимся на Кремль атомной бомбой.

Я шел мимо с Александром Межировым, импровизационно образовывавшим меня в поэзии – в этом он был неподражаем.

Уж простите, не помню первых двух строк под рисунком на плакате, а только третью и четвертую:

Бомбы атомные есть –

Будут водородные!

Тут Межиров, восторженно заикаясь, сразу подбросил чью-то залихватски едкую цитату:

Мне говорят, что «Окна ТАСС»

Моих стихов полезнее.

Полезен также унитаз,

Но это не поэзия.

– Кто это? – спросил я, пораженный не унылым, как бывает, а звонким жизнерадостным сарказмом.

– Пора уже узнавать, – сказал Межиров. – Это – Глазков. Николай Глазков.

И пошел цитировать его дальше:

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый – век необычайный.

Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней!

Я так и ахнул. Услышав однажды эти строки, их невозможно было забыть. Что обычно мешает запоминать стихи? Лишние или случайные слова. Но тут каждое слово сцеплено с другим, а всё вместе ошеломляет точной мыслью.

А из Межирова, закатывающего глаза, как глухарь на току, лавой низвергалась завораживающая Глазковиана, не похожая ни на что прежде читанное мной. Я уловил у этих стихов редчайшее качество – они были неупорядоченно хаотичны, что сообщало им драгоценную непричесанность жизни. Но автор был властелином этого хаоса, щедро бросая полновесные отливки афоризмов:



Тяжела ты, шапка Мономаха,

Без тебя, однако, тяжелей.



Я не был на фронте, но я инвалид

Отечественной войны.



Прометей – изобретатель спичек,

А отнюдь не спичечный король.



Я быть хочу смелее всех

По беспредельности размаха,

Но самый смелый человек

Боится собственного страха.



Один всю жизнь хотел выкурить папиросу.

Другие – обладать миром.

А хорошей девушке хотелось просто

Спать со своим милым.



Мужик велик. Как богатырь былин,

Он идолищ поганых погромил,

И покорил Сибирь, и взял Берлин,

И написал роман «Война и мир»!



Люблю тебя за то, что ты пустая…

Но попусту не любят пустоту,

Мальчишки так, бумажный змей пуская,

Бессмысленную любят высоту…

– Александр Петрович, а разве можно любить дуру? – озадаченно спросил я.

– Пустая – не значит, что дура… Она просто еще ничем не наполнена, кроме жажды жизни, и вся, как чистый лист, а это так прекрасно, – ответил автор стихотворения «Коммунисты, вперед!» и продолжил сладострастное чтение вслух Глазкова, у которого ничего похожего на призыв «Вперед!», даже без коммунистов, днем с огнем нельзя было найти. Как здорово, что хоть кто-то не боится писать совершенно свободные стихи! Значит, все-таки это можно, хотя и нельзя. Межиров продолжал токование:

Обнаружили воровку,

Что похитила веревку.

Уголовный кодекс в силе,

На суде ее спросили:



«Отвечай ты нам, воровка,

Для чего тебе веревка?»

И ответила девица:

«Я хотела удавиться».

От этого приплясывающего реквиема – у меня комок в горле. Я ведь это пережил: за унесенную со жнивья горстку колосков так позорили девчонку из нашей зиминской школы, что она повесилась.

А Межиров продолжал меня выволакивать глазковской обнаженной исповедальностью из бездумной газетной поденщины, которой я тогда с превеликим удовольствием занимался. Глазков будто меня самого жестко спросил своими стихами:

Это сволочи вас заманили

В логово их мелочей.

Вы за меня или

За сволочей?

Выбирать не приходилось: я был за Глазкова.

Я тогда вовсю подражал кирсановскому цирковому жонгляжу рифмами, заботясь о том, «как» написано, и мало задумываясь над тем, «что» написано. Глазков тоже обожал новые рифмы: «заманили – за меня или», ритмические перебивки: «Ночь Евья, Ночь Адамья. Кочевья Не отдам я», неологизмы: «…И горькуировался я – Эвакуировался в Горький». Но свобода формы соединялась у него со свободой мысли, а мне еще было далеко до этого.

Как долго продолжалась под звонки трамваев эта лекция Межирова о Глазкове, пересыпанная шамански очаровывающими стихами, сначала на Чистопрудном, а под конец на Гоголевском бульваре? Думаю, часа два, не меньше. Но эти два часа перевернули мое представление о поэзии. И если не сделали меня другим поэтом, то прежним, «доглазковским» поэтом я быть перестал.

Заметив, как я влюбленно слушал стихи только что открытого мной Глазкова, Межиров вдруг спросил:

– Зайдем к нему? Он здесь рядом живет, и его адрес позабыть невозможно:

Живу в своей квартире

Тем, что пилю дрова.

Арбат, 44,

Квартира 22.

Так я впервые увидел поэта, уже любимого мной навсегда, хотя еще пару часов назад не догадывался о его существовании. Тогда я и представить не мог, что лет через двадцать, в 1971 году, мне удастся сломать заговор печатного молчания о Глазкове и опубликовать самую первую статью о нем. Она появилась в журнале «Литературная Грузия» – у нас были тогда незабываемо близкие отношения с грузинскими поэтами, и мы иногда печатали в Тбилиси то, что не могли пробить в Москве, а они то, что не могли пробить в Тбилиси, печатали в Москве. Где всё это сейчас?

Итак, мы с Межировым вошли в староарбатский зеленый дворик и поднялись по засыпанной чинариками лестнице. В той Москве еще можно было заходить в гости без телефонного звонка.

Могуче сутулый, но худущий, со скулами, обтянутыми бледной, как в одиночке, кожей, Николай Иванович и сочным лексиконом, не обремененным лингвистическим ханжеством, и серой рубахой «смерть прачкам», и рабочими ботинками, практично смазанными солидолом, был похож не на писателя, а скорей на слесаря, забывшего инструменты в недочиненном туалете. На его принадлежность к интеллигенции намекали лишь несколько засаленная шляпа на гвозде и книги, книги, книги на полках. С той поры я пребываю в убеждении, что истинный поэт может быть похож на кого угодно, но только не на поэта, а лучше – на себя одного.

Глазков играл в шахматы с человеком, впечатлившим меня боксерской челюстью. Он представился:

– Матвеев. Небывалист.

Меня слово «небывалист» не удивило – оно было производное от того, что я только что услышал от Межирова:

От их учебы и возни

Уйти, найти свое ученье…

Вот так небывализм возник –

Литературное теченье.

Вдумчиво переставляя фигуры, два бывалых небывалиста пили водку гранеными стаканами, но были в полном сознании и даже пригласили нас присоединиться. Потом Николай Иванович предложил мне посоревноваться в пережимании руки и сделал это легчайшим усилием, а я парализовано ощутил его железную хватку. Потом он, продолжая весело устрашать меня, согнул подкову и подарил ее мне на память, прочтя нотацию о том, что каждый поэт должен, как Пушкин, принимать ледяные ванны, чтобы быть богатырем.

Матвеев прочел свое стихотворение о наших штрафниках в Германии, из которого мне запомнилась строфа:

И немцы в полумраке диком,

Во тьме свивались, как ужи,

Когда рвануло «Гоп со смыком!»

В готические этажи.

Где бы раздобыть эти стихи для антологии?

Сам Глазков стихов не читал, а читал ли я ему что-то – не припомню. Мое открытие его поэзии было мне важнее его признания. Но, когда я уходил от Глазкова, в моем дерматиновом портфеле, с которым я тогда не расставался, лежали аккуратно завернутая в газетку подкова, согнутая им, и тоненький сборничек с благожелательным автографом, сшитый суровой ниткой из бледных машинописных листочков, где на обложке гордо стояло: «Самсебяиздат».

В первые послевоенные годы в Москве я так зачитывался книжками, которых нельзя было достать на станции Зима, что у меня постоянно болела голова, и врачи запретили мне читать что-либо, кроме школьных учебников, позволив, однако, вышивать – гладью и крестиком. И знаете, что я вышивал? Запорожцев, с их оселедцами, шаблюками, в широченных шароварах, – вольных казаков, которые, выпрыгнув из украинских песен моих бабушек, стали моими героями.

И в коренном русаке Николае Глазкове я увидел нечто лихое, запорожское – от тех казаков, которых я вышивал. Квартира 22 на Арбате, 44, была его Хортицей. Глазков дозволял себе свободу даже не тайную, а открытую: свободу самсебяиздатную – родоначальницу будущего Самиздата. Кстати, и этот сокращенный вариант собственного неологизма первым употребил он.

Мало кто знает, что в прологе к фильму «Андрей Рублев» небольшую, но незабываемую роль летающего мужика, насмерть разбившегося о землю, сыграл Глазков. Он был настолько естествен в этой роли, что казался родившимся в рублевские времена.

А когда я увидел на фотографии его лицо, перевоплощенное по замыслу Андрея Тарковского гримерами для предполагаемой роли Ф.М. Достоевского в так и не состоявшемся фильме, я был просто потрясен. Глазков и тут выглядел подлинным. Это было лицо человека, когда-то приговоренного к расстрелу и стоявшего на плахе в ожидании смерти. Это было лицо человека, который в «Бесах» предупредил Россию, что подпольное заговорщичество может превратиться не в освобождение, а в невиданное по масштабам уничтожение друг друга. Это было лицо человека, который не только наперед прочел «Архипелаг ГУЛАГ», когда он еще не был написан, но и побывал там, хотя никогда не был за колючей проволокой. Николай Глазков мог бы и Ивана Денисовича сыграть – живучести, хитринки, смекалистости и сноровки ему было не занимать.

Он был многоличностная личность.

Отец поэта, Иван Николаевич, еще студентом-юристом вступивший в большевистскую партию, после революции проработал года два в прокуратуре Лысковского уезда, но этот хлеб не пришелся ему по душе. А почему, можно понять, зная хотя бы о том, как жестоко отбирали у крестьян даже семенное зерно. Он переехал в Москву и при нэпе занялся частной адвокатской практикой, бочком-бочком выйдя из партии: просто не стал на учет. Но так он продержался только до 1938 года, когда его забрали прямо в арбатском дворе, оторвав от шахматной партии с сыном Колей.

Поражает фото совсем юного Николая с еще моложавым отцом, сделанное в середине 30-х годов. К моему ошеломлению, они оказались западнизированными модниками – оба в узеньких, по тогдашней европейской моде, галстуках, в белоснежных рубашках и обтягивающих сюртуках, папа – в летней шляпе «Борсалино», а Коля – в ослепительно белых брюках и даже в напущенных на ботинки гамашах.

Хочу засвидетельствовать, что я за многие годы ни разу не видел Николая Глазкова в белой рубашке с галстуком, о гамашах и не говорю. Инстинкт самосохранения требовал не только идеологической, но и внешней мимикрии. Глазков выбрал не худшую из мимикрий, внешнюю, и изо всех сил старался не походить даже намеком на интеллигента. Но он спрятал в себе интеллигента, как в тайнике, этот начитаннейший тончайший поэт, сотворенный из раннего Владимира Маяковского, Велимира Хлебникова, обэриутов, Омара Хайяма и русских частушек.

Государство Глазкова не печатало, но, как ни странно, и не преследовало. Он спасительно казался запутанному его поведением государству чудиком, юродивым и всячески поддерживал эту репутацию. В древние времена блаженным на Руси прощалось то, чего никому бы не простили. Его не трогали, но и дальше обочины не пускали.

Не признан я бездарными такими,

Которые боятся как огня

Непризнанных. Им нужно только имя,

Но именно имени нет у меня!

Так писал он. Зато он был признан лучшими поэтами. Борис Слуцкий, например, заметил:

Он остался на перевале.

Обогнали? Нет, обогнули.

Сколько мы у него воровали,

а всего мы не утянули.

В этом влюбленном подворовывании, загипнотизированный глазковской интонацией, участвовал, конечно, и я. Четверостишие «Ученый, сверстник Галилея, / был Галилея не глупее. / Он знал, что вертится земля, / но у него была семья» без выучки у Глазкова не написалось бы. А совсем недавно, читая серьезную книгу Ирины Винокуровой о Глазкове и его времени «Всего лишь гений…», я вдруг наткнулся и на доказательство прямого заимствования мной глазковского неологизма «какбычегоневышлисты», о чем сам, честное слово, не догадывался. Но что за поэт без хотя бы минимальной поэтической клептомании!

Еще в пединституте ему кто-то прямо ляпнул, что он ненормальный. «Вы правы, – кротко согласился Коля. – Но бестактно, непедагогично говорить мне об этом».

Однако был случай, когда он не выдержал своей показной скоморошеской кротости. Об этом есть байка, записанная Львом Лосевым. Когда в 1941 году Глазков, голый, стоял к солдафонистому военкому и тот спросил: «Котелок варит?», то Глазков, ошарашив его, ответил: «Получше, чем у тебя». И военком записал: «Шизофреник. Не годен».

Глазков косвенно подтверждает это в стихах:

От армии освобожден

Я по статье 3-б.

Это была статья о психической неполноценности, которая в какой-то степени выручала его от другой, более страшной статьи – 58-й: антисоветская, контрреволюционная деятельность. Ему легко могли ее пришить. Так, считалось, что войны бывают справедливые и несправедливые. А Глазков вполне пацифистски (что считалось тогда чуть ли не преступлением) называл само существование войн на земном шаре «мировой дурью».

Возникла мировая дурь

С секунды первой сотворенья.

Даже его патриотическая «Молитва»:

Господи! Вступися за Советы,

Сохрани страну от высших рас,

Потому что все Твои заветы

Нарушает Гитлер чаще нас –

была опасна из-за непозволительного сравнения, хотя и в нашу пользу.

Будучи весьма хитроумным человеком, Глазков наверняка обезоруживал послеживавших за ним стукачей и их начальников своим детским поведением совершенно невинного человека, которому нечего бояться. «Надо быть очень умным, чтоб сыграть дурака!» – проговорился он в 1964 году. Так, Николай Глазков и Наум Коржавин, как ни в чем не бывало, смогли явиться в лагерь в Бескудникове, где сидел их кореш поэт Лазарь Шерешевский, и попросить свидания с ним. Шерешевский вспоминал об этом: «Свидания нам не дали, но записку я прочел и передачу получил. Это было сказочное везение! Сказочной по тем временам была и передача: буханка хлеба и две банки свиной тушенки!.. Глазков регулярно писал мне, посылал стихи, делился мыслями. При его тогда весьма неопределенном общественном положении непризнанного и непечатавшегося поэта это было даже и опасно…» Но рисковым становился почти каждый шаг Глазкова.

Даже его настойчиво повторяемое признание в любви к коммунизму в сатирическом контексте могло выглядеть издевательским.

Я сказал: «Пусть в личной жизни

Неудачник я всегда.

Но народы в коммунизме

Сыщут счастье?» – «Никогда!»