Молчать не научившиеся

Валентин Гафт написал пьесу о Сталине. Слух об этом прошел по Москве еще летом. Посвященные цитировали на память куски из стихотворной драмы, закатывали глаза и вопрошали: «Что он с ЭТИМ будет делать? Кто решится ЭТО поставить?» Пугал не только публицистический задор произведения, пугал радикализм оценок, пугала резкость характеристик и пристрастность освещения исторических событий и деяний. Автор предъявлял истории и народу свой личный счет. Автор вознамерился закрыть «сталинскую» тему, с такой остротой вставшую сегодня перед современниками, и дать, наконец, ответ на мучавший не одно поколение вопрос: «Кто он: Дьявол или Бог?»

Единственным человеком, не побоявшимся вступить с автором в преступный сговор, оказался Роман Виктюк. Партнерами Гафта на сцене стали Александр Филиппенко и Максим Разуваев. Когда страна подводила итоги нашумевшего проекта «Имя Россия», на сцене «Современника» шли генеральные прогоны. Премьеру фантасмагории под названием «Сон Гафта, пересказанный Виктюком» сыграли аккурат перед тем, как по столице прокатился марш несогласных.

Первые минуты спектакля зал пребывал в некотором смятении. На сцену, заваленную классическими полотнами советской «сталинианы», сквозь железные перекрытия то ли вышек, то ли лестниц, вышел Валентин Гафт – без всякого грима, в помятых джинсах, с небрежно расстегнутым воротом рубашки. Гафт мрачно посмотрел в зал и произнес: «Мне снился сон, он был так странен, я б выдумать его не мог». И дальше – про то, что «назначил мне свиданье Сталин», который «уселся на диване и после долгого молчанья спросил: я Дьявол или Бог?» Через некоторое время становится понятно, что Сталин является не кому-нибудь, а «Эдику» Радзинскому (Филиппенко), вертлявому трусливому малому с гнусавым высоким голоском. «Эдик» выступает в роли своеобразного медиума, с помощью которого Сталин исповедуется перед народом, спорит с оппонентами, клеймит врагов, казнит предателей, кается перед женой и детьми и ставит диагноз современному обществу.

К Сталину выстраивается многомиллионная очередь, он выхватывает из нее тех, с кем не доспорил, и выматывает собеседникам душу своими откровениями. Жуков («скажу вам, Жуков, в первый раз: победы не было б без вас»)... Ахматова («теперь для вас источник вдохновенья – ГУЛАГ»)... Бухарин («причиной смерти у них будет прочерк! Прочерк! Место смерти – еще короче»)... Зюганов («Товарищ Сталин, мы навеки с вами! Мы даже гимн поем со старыми словами!»)... Жванецкий («Ну хоть бы раз, для интереса, сатирик был бы не еврей!..»)... Шостакович (единственный из посетителей, вызывающий восторг у Вождя, чей гений он признает, и патрон, предназначенный ему, демонстративно выбрасывает из револьвера)... Шаламов, взбирающийся к Сталину на лагерную вышку, – калейдоскоп лиц, ужимок, голосов кружится с бешеной скоростью. Тут и замученные поэты, и расстрелянные члены Политбюро, и Ленин, и Аллилуева, и Александров с Дунаевским. Одних он добивает, других воскрешает, у третьих требует ответа и швыряет камнем в молчащий, все принимающий народ.

Гафт в роли Автора и Героя сокрушителен. Громоподобен. Как пушкинская вьюга, он хохочет сатанинским смехом, воет диким зверем, прищуривается в зал бесом, верещит младенцем. Его поэтическое произведение (реквием или памфлет?) мотает и штормит от низости пошлейшей безвкусицы («Поправьте все-таки штаны, / А то все прЭлести видны», – говорит Сталин «Эдику», обкакавшемуся от страха) до невероятной мощи высоких обобщений («Молчание слепого большинства / Кончалось страшным воем заключенных»).

Что же сделал этот упырь с этим поколением? В зале – Юрский (играющий своего Сталина в «Школе современной пьесы»), Кваша (играющий своего Сталина на Другой сцене «Современника»). В зале – люди из «очереди», товарищи по времени, соседи по великой эпохе, привыкшие узнавать новости не из телевизора, а обсуждать – на кухне.

Гафт «закрывает» тему – мы сказали все, а вы, грядущие, как хотите. «И неминуема расплата, / Поскольку я – всегда в Кремле». Фонограммой – мешанина из речей современников, ищущих в Сталине «успешного менеджера» и Победителя. Голос Путина вычленяется быстро.

Гафт, облокотившись на обшитую красным бархатом трибуну с золотым советским гербом на фасаде, цитирует финал пушкинского «Годунова» и предлагает публике встретить рассвет «пеньем гимна». На сцену падает огромный сталинский сапог. Конец.

Судить это произведение по законам театрального искусства невозможно. Перфоманс. Китч. Графомания. Карикатуры на Радзинского, на Жванецкого, на Зюганова удивляют немотивированной авторской злобой. Александру Филиппенко невероятно трудно оправдать столь беспощадную и вызывающую драматургическую вязь. Как, впрочем, и режиссеру Виктюку тяжело подчинить своей воле беспомощность диалогов и излишнюю пафосность заявлений.

Но режиссерский дар и природная интуиция не подвели Романа Григорьевича и на этот раз. Он вынул из карманов все возможные фиги, оголил и сцену, и артистов, включил свет в зале и обеспечил всем участникам вечера полный и безоговорочный катарсис. Прикрыв несовершенства текста, он выпустил на волю вдохновенность исповеди. «Сон Гафта» мог бы стать его ночным кошмаром. А стал публичной акцией.