Если брать самую близкую аналогию Тернеру в русском искусстве, то это будет, конечно, Айвазовский. Правда, наш Иван Константинович в творческом плане – скорее внучатый племянник англичанина (и по времени, и по смелости). Кроме того, Тернер всякого рода волнам и валам предпочитал хляби небесные, то есть драматичное изображение атмосферы. Но между Айвазовским и любимцем галереи Tate есть и явное сходство: их картины очень эффектные и, что называется, сразу нравятся широкой публике. Не исключено, что после ГМИИ многие поклонники «Девятого вала», доселе не бывавшие в Лондоне, переключатся на тернеровскую «Снежную бурю» – такого изображения стихии (когда валит и кружит реально черный снег) не найдешь и в Голливуде. Тем более и в сюжетном плане Тернер куда как шире русского мариниста: у него имеются намеки и на историческую картину («Упадок Карфагена» и его соперничество с Древним Римом), и на сельскую пастораль («Сбор турнепса»), и даже на индустриальную живопись (смог над Лондоном в серии видовых пейзажей).
Глядя на море, написанное коричневой краской, или на среднеанглийское поместье, наподобие африканской саванны залитое кислотно-желтым цветом, иные искушенные натуры скажут, что все это понты, позерство и эксцентрика. Стандартный набор претензий, который предъявляли Тернеру еще его современники. На сегодняшний вкус господин Джозеф и впрямь может показаться приторным. Но надо учитывать, что многие его приемы и находки сначала опошлили салонные художники середины XIX столетия (стоит просто взглянуть на небо из брюлловского «Последнего дня Помпеи»), а потом довели до крайней точки импрессионисты.
Из холстов Тернера вышло не только более-менее «продвинутое» изображение природы, но и наше к этой природе отношение: натура – это не какая-то идеально склеенная и изящная декорация, а настоящее поле страстей, битва тьмы и света, в конце концов, воплощение того духа, который перелетел в пейзаж из религиозной живописи.
К слову сказать, последние картины Тернера 1840-х годов, выставленные в ГМИИ в отдельном зале, как раз и доказывают мощную теософскую и экстатическую подкладку его живописи. Не случайно именно эти сплошные сгустки и потоки света (почти абстрактные композиции) подверглись саркастической критике: «Раньше этот господин писал сливками, шоколадом, желтком, а то и смородиновым желе, сейчас же он пустил в ход все, что только было на кухне». Сегодняшние кураторы советуют не торопиться с выводами: по мнению устроителей экспозиции, Тернер не так прост, как кажется. Чтобы по-настоящему понять его кухню, стоит особое внимание обратить на акварели – самое английское из всех достижений. Здесь, в акварельных рядах по обе стороны от колоннады, проявилось его новаторство на почве традиционных образов и альбомных зарисовок. Вплоть до конструктивистских геометрических композиций в духе Малевича.