Россиелюбия учитель

В октябре 1845 года ссыльный Вильгельм Кюхельбекер пишет стихотворение об участи русских поэтов: «Горька судьба поэтов всех племен; Тяжеле всех судьба казнит Россию…» Он, конечно, не предполагал, что через сотню лет кто-нибудь с еще большей страстью подхватит эту тему: «Поэты русские! Я с болью одинокой, В тоске затравленной перебираю вас! Пришёл и мой – мой ранний, мой жестокий Час истребления, уничтоженья час. <…> Чума на нас, российские поэты! Текучим воском вылиты каким? – Один – в петлю, другой – из пистолета, К расстрелу – третьего, четвёртого – в Нарым» (1953).

Правда, во времена Александра Солженицына подобная судьба была уготована не только избранным поэтам, но и многим их соотечественникам. В стихотворении, обращенном к сокамернику, а затем товарищу по шарашке Николаю Андреевичу Семенову, описанному позже в романе «В круге первом», Солженицын пытается представить, что с ним: «Где теперь ты? Таскаешь ли шпалы На дороге Тайшет–Колыма? Под Норильском волочишь цынготное горе? В ледовитой ли тьме Воркуты? Или сосны кряжуешь на вьюжной Печоре? Или уголь долбишь в подземельях Инты? Помнишь – воздух, застойный, как в яме, Своды серые старой добротной тюрьмы, Где июльскими тёмными долгими днями О великом и малом печалились мы?»

Это – «Воспоминание о Бутырской тюрьме», где Николай Андреевич представился Солженицыну так: «Жертва. Тихий кролик великой эпохи…» У Солженицына не было своего Солженицына, который помог бы ему тогда хотя бы по машинописи «Архипелага ГУЛАГа» разобраться в преступлениях Сталина и его соратников. Но Солженицын и до тюрьмы знал цену вождю без подсказок – ему хватило собственного ума, глаз, сердца. Те, кто не боялся знать, что происходит, знали. Не знали те, кто не хотел знать. Как, впрочем, и сейчас, хотя книги Солженицына есть в каждой библиотеке. Слишком многих манят деньги, успех, комфорт, а книги Солженицына некомфортны – они пробуждают чувство вины за то, в чем большинство сегодняшних наших сограждан даже по возрасту не могут быть виноваты. Но для людей, исполненных веры, и безвинная личная вина перерастает в национальную, в общечеловеческую. Солженицын к этому пришел, как водится на Руси, через исповедальность поэзии.

Именно его бесстрашной рукой, не всегда справлявшейся с рифмами, история размашисто нарисовала прямо на карте России, которую после казни брата изодрал в клочья подросток в Симбирске, гигантскую картину нашего самоистребления – географию ГУЛАГа. Этот ад несравним ни по масштабу, ни по жестокости с наказанием горстки дворян-заговорщиков, которые вместо барской жизни сами обрекли себя на виселицы, рудники, ссылку.

Сталинский террор был наказанием не за вольнодумство, а за массовое недумание. Тут уже пол-России оказалось в запроволочном мире рабов. Люди, ошеломленно парализованные, подписывали всё, что им подсовывали, еще на что-то надеясь до пули в затылок.

Но среди жертв были и те, кто сохранял в себе человека, когда, казалось, было сделано всё, чтобы слово «человек» никогда уже не звучало гордо. Их сопротивление спасало мысль среди безмыслия, сохраняло культуру, поддерживало свои университеты в тюрьмах и шарашках.

Солженицын стал летописцем того, как формировалось в тюрьмах и лагерях антисталинское мышление. Он сочинил корявую, но пророческую оду людям, которые сберегли не только профессиональный талант, но и россиелюбие, ставшее их совестью:

«Кто там не был! какие огни не сходились! Монархист ли, марксист ли, – но только б не раб. И сшибались до пены, до ярости бились, Хлебной крошкой, табачною пылью делились, Обнимались на смерть, уходя на этап. Невесомая мысль! – для стихов и для лекций Вечерами сдвигались, под лампами дым, – Атом. Гоголь. Барокко. Наследственность. Рим. – И учёные сыпали блёстки коллекций Неучёным, но тёртым друзьям молодым. Хмуро слушали, как на духу. Зёрна брали, с усмешкой отвеяв труху…»

В 1963 году он пришел ко мне, чтобы взять оригинал посвященного ему стихотворения, и хотел поспорить по поводу моей «Преждевременной биографии», исписав ее так, что пометок красным карандашом было больше, чем моего текста. Но из меня уже выбили тот романтический идеализм, которым была перенабита эта искренняя, но на самом деле слишком поспешная автобиография.

Его даже борцом за свободу язык не поворачивается окрестить. Само слово «свобода» отнюдь не принадлежало к числу его любимых слов. Солженицын был сложнее и выше, чем это красивое слово. Вообще, гений и красивости тоже есть вещи несовместные. Пожалуй, только у Пушкина слово «свобода» всегда звучит свежо и целомудренно, как будто только-только родилось и еще не испошлено.

Иногда стихи у Солженицына выглядели неуклюже, но гениальная сила характера и в них проступала: «…Отхватили нужды эти русские парни – И в навозную бочку впрягались попарно И сбирали картофельную шелуху». Он сам именно впрягся в судьбу России и не распрягал себя никогда. Как по-державински, а то и по-ломоносовски, с небрежным архаическим величием, в бутырском стихе опущено «о» в слове «собирали».

А дальше – поклон своим учителям духовного непокорства из Бутырок, да только ли оттуда! «Умудрила их жизнь! От Норвегий до Ливий Исходили Европы красу и тщету, Повидали, где мягче, сытей и счастливей, И вернулись в родимую нищету».

На них-то и главная надежда:

«Неприютная Русь! Что ты знаешь? Быть может Этой самой закланною молодёжью Ты и будешь когда-нибудь спасена?..»

Солженицына упрекают за утяжеленную изощренность его языка. У него и вправду встречаются притянутые за уши «новословообразования». Но кто столь впечатляюще и по мысли, и по музыке употребил такое, казалось бы, мучительное для выговора слово, как «закланная»! Только он. И если его предсказание, что именно «закланная молодежь» спасет Россию, не до конца пока оправдано, то кто знает – может быть, когда-нибудь… когда-нибудь…

Книги Солженицына стоят на пути возвращения гулаговского прошлого, как мощная баррикада, хотя эта метафора не из лексикона Александра Исаевича.

Угнетенность России в лице Матрены – вот что терзало Солженицына.

В стихотворении «Напутствие» (1953) он корчится от унижения, которое грозит нам: «Мне э т а только мысль невыносима Под скоромошьи бубны эС-эС-Пэ, Что миру целому привидится Россия Бездарная, безвкусная, вглупе».

Солженицына не страшило, что он будет когда-нибудь забыт. Он боялся, что Россия будет забыта или останется лишь в памяти о великом прошлом ее литературы.

Он выковывал свой дух для лучшей прозы в поэзии. Не пренебрегайте и его статьями о поэзии, и стихами – без них трудно понять развитие его характера, обладавшего мощью, способной побороть безнадежный рак.

Малоприятная правда заключена в словах Бертольта Брехта: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях». Но еще несчастнее страна, которая нуждается в героях, а их нет.

Одним из таких героев стал Александр Солженицын. Он завещал нам: «Величие народа – в высоте внутреннего развития, а не внешнего».

Страна, в которой есть хоть один великий человек, не потеряла шансов стать великой.

Россиелюбие

Все русолюбы записные
властям внушили неспроста,
что он любил не ту Россию,
да и любовь была не та.

И смертной кары нависанье,
войдя условьем в ремесло,
под мертвенными небесами
его опасностью спасло.

Вся клевета, интриги, тайны
и хор завистников тупой
его спасли от нечитанья
нелюбопытственной толпой.

А ныне – даровая гласность,
когда иссплетнилась печать,
когда сама госбезопасность
поэтов бросила читать.

Он стал настолько почитаем,
везде на банерах вися,
что стал почти что не читаем –
его побаиваемся.

А ты, зевающая Дума,
скрывая темные дела,
пророка слушала, как дура,
и ухом ты не повела.

Когда пророка хоронили,
припав ко лбу его, к рукам,
то маловеры хором ныли
и разбрелись по кабакам.

Россиелюбие – скорбенье
о всех, угробленных войной,
и невозможность оскорбленья
хотя бы нации одной.

Из тех, кто сызмала закланны,
прорвется кто-то, может, я
в свободных русских,
кто заглавны
во Самиздате бытия.

И только там прорыв народа,
но лучшего, а не всего,
где начинается свобода
хотя бы просто с одного.

Он спрашивает: «Что ж молчите?
Где ваше слово? Ваш черед!» –
россиелюбия учитель,
вочеловеченный народ.

Евгений ЕВТУШЕНКО