Актриса Кира Головко:

– А были попытки их примирить?

– Были, потому что в советское время МХАТ стал представлять собою два театра: половина Станиславского и половина Немировича. Разделились и артисты. Одни слушались только Немировича, другие только Станиславского или его помощников. Конечно, это всем поднадоело. И, я думаю, раздражало и самих отцов-основателей МХАТа. Однажды в театре образовалась инициативная группа, которая провела переговоры и выяснила, что Станиславский и Немирович готовы помириться. И вот после спектакля «Царь Федор Иоаннович», которым в 1898 году открывался МХАТ, на сцену вышла вся труппа. Раздалась торжественная музыка, и из правой кулисы к середине сцены пошел Станиславский, а из левой – Немирович-Данченко. Старики должны были встретиться в середине сцены и пожать друг другу руки под несмолкаемые крики «ура» счастливой публики... Но получилось так, что Станиславский вышел на середину сцены чуть раньше. Немирович-Данченко, увидев это, заторопился, но споткнулся и упал прямо к ногам соратника. Станиславский недоуменно поглядел на лежащего у ног Немировича, развел руками и пробасил: «Ну-у... Зачем же вы так, Владимир Иванович?..» Больше они не разговаривали никогда.

– Кстати, как я понимаю, в спектаклях Немировича-Данченко вы участвовали?

– Да, это была постановка «Трех сестер». Правда, на сцене я не появлялась, а только создавала шумовой эффект за кулисами. В первом акте я пела птичкой, во втором создавала иллюзию, будто в печке гудит ветер. В третьем акте изображала пожар, в четвертом – звук летящих журавлей. Однажды я столкнулась за сценой с Немировичем. Увидев меня, он спросил: «Кто вы?» «Я пожар», – на полном серьезе ответила я. Он посмеялся и сказал, чтобы в своих мемуарах я обязательно рассказала об этом случае.

– Артисты МХАТа той поры – люди сложные?

– Очень сложные. Сейчас артисты значительно проще смотрят на жизнь, потому что много снимаются в рекламе, подрабатывают на корпоративных выступлениях. А тогда что-либо подобное являлось строжайшим запретом. И артисты невероятно серьезно относились к своей профессии. Например, сложный характер был у великого Хмелева. Однажды мне кто-то сказал, что Хмелев на меня обижен, потому что я, дескать, прошла однажды и не поздоровалась с ним. Для актрисы МХАТа такой поступок считался недопустимым. Я ужасно испугалась, побежала в гримерку к Хмелеву и с порога стала оправдываться: «Николай Павлович, я всегда с вами здороваюсь, я из приличной семьи». А он посмотрел на меня искоса и сказал: «Не хотите здороваться – не здоровайтесь. Я вас не заставляю». Боже, как я ревела тогда. А пару лет спустя получила от него очередной удар. Где-то в протоколе он написал про меня: «Очень советую артистке Кире Ивановой подумать, хочет ли она и дальше работать в театре».

– Почему же он так взъелся?

– Я была очень закрепощена. И каждая роль давалась с трудом. Хмелев, понятно, терпеть этого не мог и, что называется, задавал планку.

– Во МХАТе того времени что ни артист, то персонаж.

– Да. Я помню, как в годы войны великий Москвин спас артистов МХАТа от гибели. Летом 1941 года наш театр гастролировал в Минске. В первый же день при бомбежке были взорваны склады с декорациями. Было загублено оформление легендарных спектаклей. Артисты хотели вернуться в Москву, но оттуда пришла странная телеграмма: «Продолжать гастроли». Это было невозможно, и Москвин взял ответственность на себя. Как депутат Верховного Совета он имел право на некоторые вольности, поэтому ответственность за эвакуацию взял на себя. В Москве прислушались к нему, поняли наконец, что положение опасное, и выслали машину. Но он в гневе отказался и вместе со всеми пешком и на попутках вывозил МХАТ из охваченного войной Минска. Москвина прозвали за это Маршалом МХАТа. Вообще же он был и символом, и совестью Художественного театра со дня его основания. Кстати, во время эвакуации МХАТ часто переезжал из города в город. Помню, как в Свердловске мы с одной артисткой увлеклись спиритизмом. А меня тогда очень интересовало, жив ли папа. Он ушел на фронт. Но я знала, что он не хочет жить после того, как в 1940 году похоронил мою маму. Война для него стала прекрасным поводом уйти в мир иной вслед за мамой, и он не вернулся.

– Чей же дух вы вызывали на спиритическом сеансе?

– И Наполеона, и Суворова, и Станиславского. Но никто из них не сказал мне, что с отцом.

– Артисты подбадривали друг друга в эвакуации?

– Не то что подбадривали, но и много шутили. Иначе в театре нельзя – легко сгореть. Кстати, из жизни в эвакуации мне вспоминается эпизод, когда наша труппа приехала в Саратов. На вокзале нас встречало все городское начальство. Дело в том, что они пришли поклониться Москвину, чьи депутатские речи в то время были широко известны. А потом мы пошли на завод. Но Москвин где-то задержался, а вместо него был Тарханов. И вот нас выбежала встречать хорошенькая девочка: «Ах, какое счастье, что вы приехали! Мы знаем все фильмы, в которых вы снимались!» Ну и так далее. Тарханов долго ее слушал, а потом как ущипнет. Девушка покраснела и убежала от стыда. Все стали упрекать Тарханова. А он сделал безобидное лицо и сказал: «Ну, что вы сердитесь. Она же меня за Москвина приняла».

– В этом году исполнилось 70 лет вашей работы во МХАТе. Какие времена мхатовской жизни вам кажутся наиболее сложными?

– Я думаю, что это приход Олега Ефремова во МХАТ. Он замечательный артист и режиссер, но ему не повезло с эпохой. Надо было оставаться в «Современнике», а он перешел во МХАТ, который к тому времени мало напоминал великий театр великой страны. В репертуаре было множество конъюнктурных советских пьес. И вот бороться с этой зашоренностью и предстояло Олегу Николаевичу. Конечно, он сделал очень много хорошего для МХАТа, но в то же время и уволил некоторых корифеев труппы. Мне тоже пришлось искать другую работу. Но вот пришел Олег Табаков, и мне вдруг позвонила Ирина Мирошниченко и сказала: «Кира Николаевна, Табаков издал приказ, чтобы вернуть вас в труппу». Я не поверила, потому что в то время мне было уже восемьдесят три года. В этом возрасте никого не берут в театр. Но оказалось, Табаков и, правда, издал такой приказ, поднял мне зарплату и дал несколько ролей. В тот день моему счастью не было предела, и я до сих пор не знаю, как Олега Павловича отблагодарить.