Как верно заметил один из высокопоставленных гостей, выступавший на открытии выставки: «Создание семьи началось с грехопадения. И ни к чему хорошему как будто привести не могло. Но не все так плохо». В качестве иллюстрации может служить одна из самых ранних картин экспозиции – работа немца Лукаса Кранаха «Адам и Ева» XVI века, где прародители изображены в густой чаще. По мнению кураторов, здесь художник хотел представить не сцену богоотступничества, а самую что ни на есть природную идиллию. Но как бы то ни было, последующие века показали, что художники видели в браке куда как больше червоточин, нежели идиллических сторон.
Противоречивость в художественном подходе к семье появляется уже в церковном искусстве. Полотна ренессансного мастера Веронезе с изображением Святого семейства и впрямь можно расценить как гимн человеческой близости. Но мастера и до, и после венецианца отодвигают Иосифа, пусть формального, но все же отца Иисуса, на задний план, уводят его в тень. И уже начиная с голландцев XVII столетия, впервые обратившихся к частной жизни и чисто бытовому укладу, у семейного очага места хватает только матери с младенцем. Отец – существо приходящее и непостоянное. Он появляется только в парадных портретах, когда нужно подчеркнуть статус семейства, его богатство и плодовитость. Во всех остальных случаях – особенно ежели дело касается личных и общественных неурядиц – мужчина мыслится как источник бед и беспокойств.
Удивительно, но даже тогда, когда жена откровенно изменяет мужу (например, в истории моралиста Жана-Баттиста Греза «Обманутый муж»), вина перекладывается на супруга – нечего было под старость лет жениться на молодой, теперь расхлебывай стыд и насмешки.
К слову сказать, самый большой материал по части семейно-родственных отношений подарили живописцы XVIII века, эпохи Просвещения. Здесь и нравоучительные сцены Греза с отцами-паралитиками, и жизнестроительные английские гравюры, и многочисленные портреты в духе святых семейств, созданные женщинами, взявшимися за кисть (Ангелика Кауфман, Мария-Луиза Виже-Лебрен). Стоит, однако, помнить о двух вещах. Во-первых, просветители заговорили о семье как раз тогда, когда ее оторванные от церкви устои начали трещать по швам (в том числе и с их помощью). Во-вторых, французский пафос домостроительства с оглядкой на Древний Рим вылился в итоге в Наполеоновскую империю и войну всех против всех. Куда как более трезво на семейное дело смотрели англичане, которые сразу заметили неприятную вещь: всякая счастливая семья – скучна, всякая несчастливая – смешна и бесчеловечна (серия гравюр Хогарта «Модный брак»).
Не дальше предшественников продвинулись в освоении семейного вопроса мастера Нового времени. Реалисты, русские передвижники, импрессионисты и даже модернисты начала ХХ века запечатлевали семейное счастье ради денег – когда имелся заказ на портрет. В остальных случаях семейные узы воспринимались именно как узы – злая свекровь, одинокое ожидание мужей, нищета и неустроенность бродячей жизни. Даже Марк Шагал, который должен был спасти выставку теплом еврейской семьи, столь же бесприютен, как Пикассо, Дерен, Тышлер.
Уже на открытии экспозиции гости затеяли жаркий спор: не дискредитирует ли она государственную идею? Директор музея Ирина Антонова настаивает, что правда о семье куда как важнее любых идеальных прожектов. А тем, кому недостает идиллии, отправляются в отдельный зал, отведенный под детские рисунки и керамику с изображением мам и пап. Вот там мы и встретим картину «Папа-паровоз» с отцом, отвечающим за государственное претворение семейных ценностей.