Галина Вишневская:

– Много шума наделала продажа вашей коллекции картин и фарфора. Вам не жаль было ее продавать?

– Что делать, нужно было так поступить. Мало ли что может произойти. Мне казалось, что Слава бессмертен. В голову не могло прийти, что с ним может что-то произойти. И вдруг раз – и его нет. Прошел год, но я до сих пор этого не понимаю. Мне кажется, что он на гастролях… Но ведь и со мной что-то может случиться. А потом дети будут делить картины и чашки, судиться… Ужас какой! Я должна была сама распорядиться коллекцией.

– Вы видели, как ее разместили в Константиновском дворце?

– Только по телевизору. Мне кажется, коллекцию красиво разместили. А сначала, когда услышала, что открывается экспозиция нашей коллекции в Константиновском дворце, боялась включить телевизор. Ведь это не просто коллекция, это вещи, которые много лет были в нашем доме. Мы со Славой с такой любовью их собирали! Фарфор стоял в стеклянных горках и стеллажах, картины висели на стенах. Покупая картину, я представляла, куда ее повешу. У нас было несколько картин Репина, которые написаны им в эмиграции, и их никогда не выставляли в России.

– По какой картине вы больше всего скучаете?

– По картине Григорьева «Лики России». На мой взгляд, это русский Ван Гог. Я скучаю по ней больше всего.

– Нравится ли вам кто-нибудь из современных художников?

– Нет. Я люблю Серебряный век и на нем остановилась. Современная живопись мне ничего не говорит. Я ее просто не понимаю.

– За последний год шума наделала не только история с коллекцией. Вы сыграли главную роль у Сокурова в «Александре». Как вы переносили 40-градусную жару в Чечне во время съемок?

– Нормально. Для меня на съемочной площадке поставили маленькую будочку с кондиционером, и я в перерывах, пока меняли свет и так далее, шла в этот домик. А ночью мы спали в здании ФСБ. У меня была маленькая комнатка три на три метра. В ней стояли кровать, тумбочка, телевизор и кондишен.

– Вас охраняли?

– Да, охраняли. Когда мы ехали на съемки, впереди и позади нас ехала машина с вооруженными автоматчиками.

– Не страшно было?

– Я пережила 900 дней Ленинградской блокады, а вы меня спрашиваете про месяц в Чечне! Чечня по сравнению с ней – курорт.

– Как вам работалось с Сокуровым?

– Он большой художник и работает совсем не так, как режиссеры в оперном театре. Они показывают мизансцены, руководят артистами. А Сокуров ничего не указывал, иногда казалось, что его вообще нет на съемочной площадке, но я чувствовала, что он все время ведет меня и направляет.

– Однако главным делом для вас остается опера. Ваш оперный конкурс отличается от тех, что устраивают в России и на Западе?

– У нас именно оперный конкурс – его участники исполняют программу, состоящую только из оперных арий. Такого конкурса в России нет. Да и за границей тоже. Обычно певцы исполняют смешанную программу.

– Много в этот раз прислали кассет?

– Очень много, просто ужас какой-то! Но мы с Бадри Майсурадзе все просмотрели и прослушали. Во втором туре будут участвовать человек 40.

– Ваши ученики из Центра оперного пения тоже участвуют?

– Да. Мне было очень неловко, когда в прошлом году первую премию получил наш ученик, бас Алексей Тихомиров (он сейчас работает в «Геликон опере», поет Бориса Годунова). Но что делать? В конкурсе участвовали и другие певцы, я придиралась к своим ученикам гораздо больше. Но это соревнование, здесь, как в спорте – награду получает лучший.

– Оперная постановка очень дорого стоит. Кто их финансирует?

– Нам помогает правительство Москвы – наша школа принадлежит городу. Спонсоры у нас тоже есть. Все спектакли идут с аншлагами, билеты всегда распродаются. У нас уже есть своя публика. Настоящие меломаны с консервативными вкусами. Они знают, что услышат качественное пение и увидят классическую постановку. Если Онегин должен застрелить Ленского, он его застрелит, и никаких режиссерских фокусов, как в спектакле Большого театра.

– А как же режиссерская фантазия?

– Я считаю, что в постановки классических опер, например «Евгения Онегина», вообще не нужно ничего вносить «от себя». Все мизансцены уже написаны в поэме Пушкина. Чем меньше режиссер будет морочить голову зрителям, тем лучше. Например, в сцене свидания Татьяны и Онегина Пушкин пишет: «…и задыхаясь, на скамью упала…» Гениально! Или их встреча в Петербурге на балу: «Кто там, в малиновом берете, с послом испанским говорит?» В одной строчке и костюм, и мизансцена. Я за то, чтобы «Евгения Онегина» вообще не трогали. Мне очень нравится наша постановка этой оперы: минимум декораций, певцы одеты в костюмы пушкинской эпохи и по возрасту соответствуют героям пушкинской поэмы. Они у нас выходят на сцену без грима и без париков. Гениальные сочинения нельзя трогать. Искажая их, мы обворовываем народ. Обворовываем духовно, это еще страшнее, чем украсть последние сбережения у старушки из-под матраса. На мой взгляд, это просто преступление. Из-за этого я перестала ходить в театр.