Офутуристенный имажинист

В январе 1919 года воронежский журнал «Сирена» восторженно поведал читателям о долгожданной кончине: «Скончался младенец, горластый парень десяти лет от роду (родился 1909 – умер 1919). Издох футуризм. Давайте грянем дружнее: футуризму и футурью – смерть. Академизм футуристических догматов, как вата, затыкает уши всему молодому. От футуризма тускнеет жизнь…

Поэзия: надрывная нытика Маяковского, поэтическая похабщина Крученых и Бурлюка, в живописи – кубики да переводы Пикассо на язык родных осин…»

Манифест подписали поэты Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич и художники Борис Эрдман, Георгий Якулов.

Однако, обвиняя футуристов в гробокопательстве и в том, что они сами себе вострубили славу, имажинисты весьма приглядчиво научились у них тому же самому.

Мариенгоф с плохо скрываемой завидинкой изображает Есенина в «Романе без вранья» (1927) пробивным, цепким пареньком, мечтающим завалить на диван какого-нибудь модного литературного салона всероссийскую славу и пользующим даже самораздуваемое хулиганство как часть стратегии успеха.

Вот как Мариенгоф излагает (неизвестно, с какой долей достоверности) излияния своего друга:

«Есенин поучал:

– Так, с бухты-барахты, не след идти в русскую литературу. Искусную надо вести игру и тончайшую политику… Тут, брат, дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает: я его в русскую литературу ввел. Им приятно, а мне наплевать… Сам же я скромного, можно сказать, скромнее. От каждой похвалы краснею, как девушка, в глаза никому от робости не гляжу. Потеха!.. Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни таких рыжих не носил, и поддевки такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил им, что еду бочки в Ригу катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург на денек, на два, пока партия моя грузчиков подберется. А какие там бочки – за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом…»

Если читать эту знаменитую книгу, не зная стихов Есенина, то будет трудновато испытать симпатию к ее герою, каким его описывает заклятый лучший друг: порой расчетливо хитрым, садистски жестоким даже к близким друзьям и к Айседоре Дункан, без памяти влюбленной в него. Читаешь и думаешь, мог ли этакий человек написать: «Счастлив тем, что целовал я женщин…» Уж не Мариенгоф ли за него это написал? Но в ком из нас наши внутренние демоны не выкручивают порой руки нашим же ангелам? Каждая душа – это поле постоянной битвы добра и зла.

Венчание розы белой с черной жабой невозможно, но Есенин был достоин того, чтобы положили его «в русской рубашке» под иконами умирать вовсе не за «грехи тяжкие», а за то, что он с христианской исповедальностью покаялся в стихах перед всеми.

Валентин Катаев в роскошной, но подвопросной мемуаристике тоже несколько по-мариенгофски описывает Есенина. Вспомните хотя бы сморкание певца «золотой бревенчатой избы» в белоснежную асеевскую скатерть. Есенин в глазах Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака был добрей, беззащитней. Может быть, потому, что был дальше от них? Может быть, потому, что им с Есениным делить было нечего: и слава, и читатели у них были совсем разные.

Я не подозреваю Мариенгофа в нелюбви к Есенину. Но они были одно время настолько близки, что даже жили вместе, наладив нечто вроде семейного быта (не поймите меня неправильно). А какая ежедневная сплетенность обходится без соперничества, без ревности, без ссор, выходящих на поверхность, и ссор, подавляемых внутри, но от этого еще более жгучих? «Лицом к лицу Лица не увидать» – это ведь сказано и о взаимоотношениях Есенина и Мариенгофа, потерявших друг друга, может быть, из-за излишней близости.

В оправдание книги Мариенгофа скажу, что без нее мы никогда бы не поняли, что привело Есенина к самосломанности. Рюрик Ивнев написал: «Я считаю, что дружба Есенина с Мариенгофом была настолько большой и настоящей, что она продолжает «посмертное существование», несмотря на происшедший разрыв».

Нельзя забывать, что «Роман без вранья» появился на фоне двух посмертных противоборствующих мифов о Есенине: первый представлял его сплошным упадочником, повлекшим молодежь вслед за собой к самоубийствам, а второй изображал марципановым херувимчиком. Мариенгоф хотел избежать обоих штампов и показать Есенина во всей его сложности, но это получилось лишь отчасти, потому что за множеством историек мемуарист почти не коснулся самого ценного у Есенина – его поэзии. Это не злоумышленный, но серьезный просчет книги, скособочившей образ ее героя. Мариенгоф словно подзабыл пушкинское: «Пока не требует поэта…», хотя эти стихи не могут быть вседозволяющей индульгенцией. Шершеневич, хорошо знавший взаимоотношения автора и героя, отозвался о «Романе без вранья» довольно резко: «…легко читаемая, но подозрительная книга. Редкое самолюбование и довольно искусно замаскированное оплевывание других, даже Есенина». Это уж слишком – тут чувствуются какие-то застарелые счеты.

Я не согласен с Шершеневичем и по поводу другого романа Мариенгофа «Циники» (1928). Сам роман отнюдь не циничен. Он грустен, а временами ужасающ в коротких вставках о случаях людоедства, которых было много на фоне вновь чудодейственно появившейся при нэпе роскоши, хотя ее кончина оказалась такой скоропостижной. В романе есть провидческий загляд в сегодняшнюю нашу жизнь – в истории сожительства обреченного нэпмана и интеллигентной женщины, отдающейся ему за 15 тысяч долларов с молчаливого благословения мужа.

Еще одно доказательство искренней привязанности Мариенгофа к Есенину – то, что как у поэтов у них не было ничего общего, и все-таки они дружили. Что же их могло неразрывно соединять годами, как не дружба? Мариенгоф, гордо называвший себя имажинистом и задиристо нападавший на футуристов из солидарности с Есениным, сам был профутуристен насквозь. В происхождении у него было некоторое сходство с нелюбимым им Давидом Бурлюком. Мариенгоф родился в семье вполне обеспеченного еврея-выкреста, у которого была врачебная практика в Нижнем Новгороде. До этого родители Мариенгофа успели поездить по провинции как актеры, хотя не любили вспоминать об этом. Но они научили сына мелодекламации и привили ему привязанность к поэзии.

После смерти матери вместе с отцом он переезжает в Пензу, где в гимназии ему попал в руки сборник футуристов, и его поразили образы Маяковского – такие, как «Лысый фонарь/ сладострастно снимает / с улицы / черный чулок». Так что имажинизм Мариенгофа начался с футуризма. Вот Маяковский по-мариенгофски:

«Из сердца в ладонях Несу любовь. Ее возьми – Как голову Иоканана, Как голову Олоферна… Она мне, как революции – новь, Как нож гильотины – Марату, Как Еве – змий. Она мне, как правоверному – Стих Корана, Как за Распятого Иуде – осины Сук… Всего кладу себя на огонь Уст твоих, На лилии рук». Это, как говорится, не украдено, но не свое.

В 17 лет предприимчивый Толик стал издавать на отцовские деньги журнал «Мираж», главным автором которого был сам – и как поэт, и как прозаик, и как эссеист. Но как редактору ему не хватало авторов-соратников. Он до зубовного скрежета чувствовал себя одиночкой.

Энергия, исходившая от того футуристического сборничка, швыранула его на учебную парусную шхуну, на которой он ходил матросом в Финляндию, Данию, Швецию. Карабкаясь по мачтам, драя палубу и чистя гальюн, он чувствовал плечо товарищей. А в литературе – еще нет. И тосковал по нему. Я когда-то, вкалывая на зверобойной шхуне, сочинил сам на себя эпиграмму, перефразировав Валерия Брюсова:

Гальюноша бледный,

со взором горящим,

ты станешь поэтом,

хотя б завалящим?

Кто знает, как бы сложилась судьба Мариенгофа, если бы он познакомился с Маяковским, чьи образы текли у него по жилам. Но вряд ли бы они договорились. Маяковский во время гражданской войны, даже наступая на горло собственной песне, не позволил бы себе написать так, как его подражатель: «…И хилое тело Христа на дыбе Вздыбливаем в Чрезвычайке» или: «И не будем, Мы не будем жить иначе, Вероятно, многие века. Ведь у нас мужчины плачут, Женщины работают в ЧК».

Судьба распорядилась иначе – она столкнула Мариенгофа в 1918 году в Москве с Есениным, а затем с Шершеневичем, у которого тоже, как ни странно, в стихах было гораздо больше от раннего Маяковского, чем от Есенина. Но это были плечи товарищей. Легендарные впоследствии цилиндры на их головах появились так же случайно, как желтая кофта на Маяковском.

«В магазине, по счету десятом, – рассказывает Мариенгоф, – краснощекий немец за кассой сказал:

– Без ордера могу отпустить вам только цилиндры.

А через пять минут на Невском призрачные петербуржане вылупляли на нас глаза… а пораженный милиционер потребовал документы».

Когда они шли в обнимку, блистая цилиндрами, мог ли Мариенгоф догадаться, что скоро потеряет Есенина, а потом и его любимый сын Кирилл выберет есенинскую судьбу… «Там и мой Кируха, Мой Кируха с вами. Но об этом глухо: Это страшный камень».

Мариенгоф суеверно, словно стараясь себя в этом убедить, ставил свое имя рядом с есенинским: «И будет два пути для поколений: Как табуны пройдут покорно строфы По золотым следам Мариенгофа И там, где, оседлав, как жеребенка, месяц, Со свистом проскакал Есенин»; «Сегодня вместе Тесто стиха месить Анатолию и Сергею»; «Довольно, довольно рожать! Из тела и кости пророка не ждем, Из чрева не выйдут Есенины и Мариенгофы…»

Мариенгоф сильно просчитался. Город Анатолеград, о котором он писал, вряд ли будет построен, и вряд ли выживут многие стихи Мариенгофа, потому что он написал в них не самого себя, а кого-то, кто старался быть похожим на Маяковского, хотя одновременно подписывал манифесты против него. Уже забылись многочисленные фильмы по сценариям Мариенгофа, и за борт нового века зацепились только две книги его прозы, одной из которых можно верить, а другой – с сильными оговорками.

«Есенины» – это фамилия, которая по отношению к поэзии во множественном числе просто-напросто непроизносима, а вот «мариенгофы» иногда все-таки произносятся, притом довольно оскорбительно, обозначая что-то вроде прилипал при талантах. Но мы не будем становиться в подобную жестокосердную позу, ибо ревность в литературной дружбе отнюдь не доказательство отсутствия любви.

* * *

Мы катим жизнь,
Как дети обруч тонкий.
Того гляди –
На камушке споткнувшись, упадет.
Что слава?
Мелкая речонка –
Ее мальчишки переходят вброд
Каким-нибудь четверостишьем звонким.
1924

Воспоминания
Отрывки
…Что жизнь?
Суровое теченье
Широких, непреклонных рек.
Ни мужество, ни страсть, ни вдохновенье
Не остановят хладный бег…
Сказать ли мне о том, что миновало,
Что обратилось
В пепел,
В прах,
О днях,
Когда
Форсили мы
Вдвоем в одних штанах
(Ах, жизнь воспоминаньями мила).
Подумайте:
При градусе тепла
Нам было как в печи
Под ветхим одеялом.
Тогда мне был Есенин верным другом,
Молва сплетала наши имена.
Но что душа?
Ее, как поле,
Рвут
Железным зубом плуга
И в рану черную бросают семена…
1925

* * *
С тобою, нежная подруга
И верный друг,
Как цирковые лошади по кругу,
Мы проскакали жизни круг.

* * *
«Эй, человек, это ты звучишь гордо?»
И – в морду! в морду! в морду!

Поэту в славе
Ну что – сбываются мечты?
Сверкаешь? Ну, сверкай.
А мне сверкать тоска.
Знакомо всё. Сверкал, как ты.
Как пятка из дырявого носка.
1940 – 1955

Есенину и Мариенгофу

Когда вы встретились
на том бессветном свете,
где каждый вновь был молод и красив,
надеюсь, вы не ссорились, как дети,
прощенья друг у друга попросив.
Евгений ЕВТУШЕНКО