Артист Роман Карцев: "В школах должен быть урок юмора"

– Роман Андреевич, у всех перед глазами новый виток наших дипломатических отношений с Лондоном. Мы наблюдали такие охлаждения отношений и с Тбилиси, и с Таллином, и с Минском. У вас не возникает желания сыграть на эту тему сатирическую миниатюру?

– Нет. Это все слишком грустно. Особенно грустно то, что происходит между нами и Грузией. У меня там друзья. Как ни странно, только во время войны люди почувствовали колоссальную дружбу между народами. Люди не понимают, что когда-нибудь придет всем конец, потому что все мы умрем.

– В одном интервью вы определили сегодняшнее время как время шариковых. Что вы считаете причиной такого культурного коллапса?

– Время шариковых и швондеров не прошло и не пройдет никогда. Это классика, это все наше, родное. Остап Бендер стал положительным героем нашей страны. И тут ничего не поделаешь.

– Процесс усиленного поиска национальной идеи и новой идеологии, похоже, оборачивается возвратом в прошлое, этакое Back in the USSR. Вы не находите во всем этом почвы для новой сатиры?

– Дело в том, что я сатирой давно не занимаюсь. Да и раньше не занимался. Мы не играли в сатиру, мы всегда играли в театр – сначала в театре Аркадия Райкина, потом в Одесском театре миниатюр, потом в театре «Эрмитаж» в Москве, в Московском театре миниатюр… Нам было интереснее играть спектакли, делать некое обобщение. Я думаю, мы втроем – с Витей Ильченко и Мишей Жванецким – нашли свой жанр. Конечно, во многом благодаря Мише Жванецому. Ведь он не писатель, он драматург.

– Жанр миниатюры колоссально сложен. В краткий миг сценического действия нужно создать целую жизнь – полную гротеска, абсурда, печали, радости. У кого вы учились этому жанру? Есть ли ученики у вас? И можно ли ему вообще научить?

– Меня часто спрашивают, можно ли научить юмору? Конечно, нет. Научить можно высшей математике. Но в школах должен быть урок юмора. С первого класса. На нем дети учились бы быть свободными. Потому что юмор освобождает человека. Я никогда не задумывался, разрешат, не разрешат наши спектакли. Когда нас запрещали в Москве, мы играли в Новосибирске. Мы никогда не боролись с советской властью. Это глупо. Она умерла сама собой, без всякой борьбы. Это все уже сказано Гоголем, Чеховым. Что же касается жанра, он, по-моему, умрет вместе со мной.

– Почему?

– Потому что в классическом жанре театра миниатюр сейчас не работает никто. Этот жанр позволяет за один вечер прожить жизнь. Он позволяет смеяться и плакать над жизнью. То, что мы видели в театре у Райкина, мы старались сохранить в нашем театре. Когда он зарабатывал инфаркты, отстаивая свой театр от дураков, мы гуляли с девушками. Но потом мы продолжали стоять именно на том, что он делал. Конечно, мы пошли немножко другой дорогой, но классика жанра – образы, характеры – у нас та же.

– Неужели совсем никого сейчас нет в этом жанре?

– Если и есть, то они все появились в семидесятые. Хорош Полунин в пантомиме – он потрясающий клоун. И Хазанов – человек очень талантливый, очень яркий. Ян Арлазаров, он нашел свой прием и разрабатывает его.

– А сегодня?

– Пожалуй, «Городок». Мне нравятся эти два актера (Юрий Стоянов и Илья Олейников. – «НИ»). Это трудно – делать то, что они делают раз в две недели. Ведь у Юры – школа Товстоногова. А это очень серьезная практическая школа. Я жил в Ленинграде времен расцвета этого театра. Я застал спектакли, когда Юрскому было 26 лет, когда там играли Шарко, Эмма Попова, Смоктуновский, Борисов, Лебедев, Доронина, Стржельчик, Ковель, Луспекаев, Полицеймако, Лавров, Басилашвили… Рядом был театр Акимова – потрясающий театр. А напротив была Александринка, где играли Симонов, Толубеев, Меркурьев, Борисов, Штыкан… Эта практическая школа была не меньше, чем любой институт. Мы впитывали ее в себя. То время вообще было временем театра. В Москве были Эфрос, Любимов, театр Образцова. Даже в провинции были потрясающие театры – в Саратове, в Куйбышеве, «Красный факел» в Новосибирске.

– Настоящий юмор, как ваш, понятен иностранцам?

– Конечно. Мы с Витей сделали программу на английском, показывали американцам. «А вас», «Раки», лирические монологи… Мы год готовили эту программу. Они все понимали. Настоящий юмор понятен всем. Если это юмор. Мне, например, не нравится фильм «В джазе только девушки». Мне не нравится это… кривлянье. Но я видел, как женщин играли Табаков и Калягин, это было по-настоящему. А когда на себя надевает что-то Сердючка, мне кажется, это патология. Хотя очень часто зритель не понимает пошлости.

– Я понимаю, что дело это старое, но все-таки: почему вы с Ильченко и со Жванецким ушли от Райкина?

– Нам захотелось размножаться. Мы поняли, что нам надо выходить на собственную дорогу, но продолжая традиции Аркадия Исааковича. За семь лет работы с ним мы их впитали. Витя у нас был центровой. Он очень умный был человек. Закончил два института с красным дипломом – Институт инженеров морского флота в Одессе и ГИТИС.

– На первых порах были сложности?

– Никаких. Мы проснулись знаменитыми в 70-м году. Мы исполняли убойные вещи: «А вас», «Дедушка». У нас был спектакль «Моя Одесса». На это название нанизывались миниатюры: 13 спектаклей с Витей, 6 моноспектаклей, 100 монологов Жванецкого. Играли Хармса, Чехова, Зощенко. Три года назад я сыграл Альтова.

– Вы одессит, начинали работать в этом городе. Скажите, что может получить артист от одесской публики?

– Все, что угодно. Плевки, крики «браво!», «убирайся со сцены!»… Одесса – город тяжелый. Мы там с Витей проваливались. Гробовая тишина была на миниатюре «Свадьба в Одессе на 170 человек». А через десять лет приехали, играем эту же миниатюру – и каждое слово принималось на ура. Одесса как город, к сожалению, испортилась во многом. Раньше она давала потрясающих писателей и музыкантов. А сейчас Одесса затихла. Она занялась политикой. Вот я скоро еду сниматься туда в картине по рассказам моего приятеля, прекрасного писателя Гарика Голубенко. Я играю портного, который не меняется. Пятидесятые годы, шестидесятые, семидесятые – а он все время остается самим собой.