Евгений Евтушенко:«Патриотизм не может противоречить совести»

– Самое главное – не терять самоиронии. Особенно в дни празднеств. Я от души поздравляю вас с двухтысячным номером и написал по этому случаю такое шутливое четверостишие, не будучи уверен, что когда-нибудь окажусь в раю:



Двухтысячный –
срок все-таки короткий.
Двадцатитысячный
отметим чаркой водки.
До двухсоттысячного
вряд ли доживу,
Но, недожаренный
на сковородке,
Я соскочу и заверну в Москву.



– А если говорить всерьез?

– А если всерьез, я очень благодарен газете за то, что вы каждую пятницу печатаете новые и новые главы из самого большого труда моей жизни, который я тоже самоиронично называю моей пирамидой Хеопса. Я имею в виду антологию «Десять веков русской поэзии». Надеюсь, что в будущем году моя антология выйдет отдельным трехтомником и станет хорошим подарком каждой читающей семье в России.

Сейчас многие ищут русскую национальную идею. У меня вызывает недоумение, когда этим вопросом публично занимаются циничные имиджмейкеры вроде Глеба Павловского. Я считаю, что основателем русского духа и русской философии был Пушкин. И пример национальной идеи был сформулирован Пушкиным. Всем его творчеством.

– А не слишком ли разные эпохи – Пушкин и Павловский?

– Вся политическая борьба, которая сегодня в России происходит, – это все та же старая борьба между западниками и славянофилами. Только раньше она проходила довольно интеллигентно, а сейчас нет. Некоторые стремятся всеми способами доказать, что патриотичны только они. Есть попытки монополизировать патриотизм. Право на него принадлежит всем, кроме тех, кто этим похваляется. Патриотизм не может противоречить совести. Александр Сергеевич просто решил проблему – он был и славянофилом, и западником, впитав все лучшее, что было в европейской и русской культурах. Вот что такое, с моей точки зрения, модель будущего нового русского человека. И я надеюсь, что моя антология поможет в его формировании.

– Евгений Александрович, у нас тоже есть повод вас поздравить, не так ли?

– Да. Я только что вернулся из большой поездки по семи странам. На меня, смолоду привыкшего к граду нападок, двусмысленных шуток и сплетен, неожиданно посыпался град наград. При всем огромном количестве тусовочных премий, которые существуют в нашей стране, за последние пятнадцать лет я ни разу не был даже выдвинут ни на одну из них. И вдруг – совершенно неожиданно для меня – в Италии мне дали премию замечательного классического итальянского поэта Эудженио Монтале, в Болгарии мне вручили премию поэта-революционера Христо Ботева, написавшего всего двадцать стихотворений, но это гениальные стихотворения. В Румынии из рук президента я получил высший орден страны за достижения в области культуры. И наконец, новое правительство Чили вынесло решение о награждении меня орденом Липертадора О`Хиггинса. Эта награда будет мне вручена в день моего рождения в Политехническом музее в Москве или, возможно, осенью в Чили. Знаете, президент Альенде очень любил мои стихи «Град в Харькове» и говорил мне, что в дни невзгод читал их вслух сам себе.

После такого града наград я вернулся домой, напоминая себе, что в моменты всех празднеств нельзя терять самоиронии. Поэтому я и написал вам такую эпиграмму. А вместе с ней я дарю вам самые новые мои стихи, которые я еще никогда в общем-то вслух не читал. Публично я впервые исполню их 18 июля в Москве, в Политехническом музее.

– А что у вас еще в планах?

– Буду счастлив и дальше встречаться по пятницам с читателями вашей газеты.

ОН


Как же так стряслось?
Вместе мы,
а врозь.
Я ищу тебя,
простыню скребя.
На пустыне-простыне,
как в полярнейшей стране,
от тебя –
ни вмятинки
и –
ни ароматинки,
ни теплинки тела.
Плохо мое дело.
Десять раз на дню
я тебе звоню,
и гудки длинны-длинны,
как из дальней далины.
Наконец-то голос твой,
но совсем-совсем чужой
будто рядом –
некто ОН
вслушивается в телефон,
а свободною рукой
обнимает,
гад такой…
Растерялся,
вытер лоб я,
будто перед Ватерлоо,
сжавшийся Наполеон:
«Ну и кто же он –
твой ОН?»

А в ответ
из темноты:
«ОН –
это ты».

2004, Переделкино

Послевкусие

Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит,
Все прощальнее сердце неровно стучит,

Но покуда любовью нагрета кровать,
в потягушечки можно еще поиграть
и вдышать в твои волосы горячо:
«Боже, как хорошо! А тебе хорошо?»

Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит.
Свет жесток по утрам.
Счастье шепотом ночью кричит.

И толкает отчаянье – больше, чем страсть,
словно к матери в детстве, приткнуться, припасть,
понимая всем страхом шагреневых лет –
после жизни уже послевкусия нет.

20 февраля 2006

Трепет

Когда тебя впервые встретил,
вдруг стало так тревожно мне,
и словно в грудь влетевший стрепет,
забился трепет в глубине.

А я подумывал устало,
что все во мне оттрепетало,
на милость сдавшись без стыда,
и, поскушнев (что не пристало),
не вострепещет никогда.

Но он вернулся, этот трепет,
он из меня другого лепит,
но тот другой и есть я сам.
Мне жалко тех, кто как на казни,
трепещет от самобоязни,
не знающих, что трепет – праздник,
не веря ни ему, ни нам.

Ты лишь тогда, мой друг удачник,
когда, не согнутый бедой,
трепещешь от любви, как мальчик,
непобедимо молодой.

2006

Забери меня, забери…

У реки, где тайга вся выжжена,
возле станции Залари
из обкатанной гальки выложено:
«Забери меня, забери...».

Вертолетчик – он, как нарисованный,–
я ресниц не видал длинней.

«Я, товарищ, в любви образованный –
но девах не встречал дурней.
Ну, была, она, в общем, трахнута
и, признаюсь по-честному,– мной.
Но я вкалывал раньше на тракторе –
так его же не брал я домой.
И уж слишком она приставучая,–
как завидит – обнимет, сжимат.
Знает, где я летаю, и мучает.
Разве я виноват, что женат?
Вдруг, рехнувшись от бабьей надобности,
прыгнет в реку пускать пузыри?
Все гогочут над этой надписью:
«Забери меня, забери…».

И лицо его длинноресницее
оползло с нелюдским хохотком:
«Да куда забирать-то? В милицию?
Там и так все набито битком...»
Здесь, где царской и сталинской каторги
приснопамятные места,
люди, будто бы камни обкатанные,
но в камнях прорастают уста.

И становится все угрюмее,
все истерзанней и больней
наше кажущееся смирнодумие,
крик выдавливая из камней.

Всем на шаре земном в одинокости
от жестокости зверской, нагой
только мнится, что в райской далекости
жизнь – другая. Но нету другой.

С пепелищами и погостами
мир – огромные Залари.
Удержусь ли от просьбы к Господу –
«Забери меня, забери…»?

18 марта 2006, Талса