Да, именно так – на пароходе – и родился этот человек, чья жизнь была сочинена плодовитой писательницей приключенческих романов – русской Историей. Мать привезла новорожденного как подарок отцу – смотрителю золотых приисков на Урале, но вскоре им обоим суждено было оставить мальчика сиротой. Слава Богу, в доме у приютившей его тетки, жены управляющего буксирным пароходством, оказалось много книг, и лучшими друзьями Васиного детства были не только крючники, матросы, водоливы, но и Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Однако главным героем жизни Каменского стали не их главные персонажи, а Степан Разин, романтизированный в стольких легендах и песнях. Второе, настоящее рождение Разина – народным героем – произошло тоже на реке, только на струге, а не на пароходе, лениво шлепавшем плицами по воде, внутри которой когда-то осетры-тяжелодумы тыкались любопытными носами в узорчатый платок персиянки, намертво сжатый в посиневшем кулачке. Впоследствии Каменский влюбленно описал это рождение: «И вот, Груди гордые выправив В ожидающем трепете, Струги стали на выплави, Как на озере лебеди».
Лет десяти Вася Каменский, будущий футурист – швырятель «с Парохода современности» Пушкина, влюбился в лубочную книжку, где на обложке Стенька скользкими от сала хваткими руками швырял в Волгу-матушку персиянку, похожую на заморскую птицу, завернутую в радугу ненашенских тканей. Так что русская классика стала чем-то вроде персиянки для «коллективного Стеньки» под псевдонимом футуризма.
Но еще до встречи с футуристами юный Вася, поражавший учителей знанием литературы, одновременно раздражал их пренебрежительным отношением к непререкаемо авторитетным писателям, застекленно взиравшим на эмбрионального «разиненка».
Скучновато ему было в 16 лет щелкать костяшками счетов в бухгалтерии при железнодорожном ведомстве. На нелегальных собраниях, где вместе с рабочими пели революционные песни курсистки с нежными завитками на хрупких девичьих шеях, было гораздо увлекательней.
Потом его переувлек театр. Конечно, он выбрал не театр классического репертуара, а театр бродячий, ставивший феерии на масленичных гуляниях и ярмарках. Иногда играл в одном спектакле по нескольку ролей, не гнушаясь репликой «Кушать подано-с!» или получением звонких пощечин. Побывал и в труппе Всеволода Мейерхольда. Тот первым дал ему совет – бросить всё и заняться литературой. Так и случилось, но далеко не сразу. Его опять переувлекла политика – она оказалась такой же неотлипной, как театр. Она, в сущности, тоже была своего рода театром – в ней были и слава, и риск провала, и бесконечные разъезды, и всё время новые люди.
География России для Каменского была, как для раннего Горького, Гиляровского, Шаляпина, прежде всего людографией. Жаль, что столько сил он отдал театру – и поэтическому, и политическому, ибо ненаписанное им значительно превосходит по охвату уникальных встреч и ситуаций то, что он успел написать, да еще частенько довольно спешливо, потому что надо было срочно упаковывать чемоданы, отправляясь в очередную гастроль: подпольную либо эстрадную.
На товарной станции Нижнетагильского металлургического завода Каменский был избран председателем забастовочного комитета. Его бросили в тюрьму. Он, как и подобало его неукротимому волжскому герою, возглавил голодовку политзаключенных и довел себя до такого состояния, что испуганные «царские сатрапы» освободили его под подписку о невыезде. Однако он нарушил подписку и рванул в Стамбул, а уже оттуда – наконец-то! – в Персию! О его личных контактах с персиянками история умалчивает, но в стихах предательски чувствуется нечто личное, когда читаешь о судьбе несчастной персиянки. Ему очень жалко ее, хотя классово Стенька ему явно ближе.
Досдав в конце концов экзамены на аттестат зрелости, Каменский с чистосердечно серьезными намерениями поступил на сельскохозяйственные курсы, но уже в 1909 оттуда его выдернули цепкие руки футуристов. Он снова попал в театр, но уже других, литературно-скандальных феерий. Он вспоминал об этом так: «На фоне скучного, бесцветного, малокровного символизма, как молния, ярко блеснула наша книга «Садок судей» и быстро разошлась…»
Да что-то заскучалось Каменскому на земле. В небо захотелось. Опять рванул – на сей раз в Париж, в мастерские воздухоплавания. Подучившись, купил аэроплан и триумфально вернулся на родину. Ему необыкновенно шли кожаные перчатки с раструбами, краги, пилотский шлем. Но в 1912 году во время демонстрационного полета неожиданный порыв ветра перевернул его самолет, и он рухнул в болото. Так что, сколько Каменский ни поносил в своих футуристических декларациях «серое болото нашей жизни», болото его и спасло, хотя в местной газете уже появился некролог. Разбившегося летчика «подсобрали», и через год его имя снова появилось на афишах футуристов.
Маяковский говаривал: «Вася чудесный парень, я считаю его лучшим современным поэтом. После себя, конечно». Но тут Маяковский явно попытался сделать свое местонахождение в поэзии более комфортным, поставив этого неоспоримо чудесного парня как поэта впереди Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, Есенина, что весьма и весьма оспоримо. Лучшая из поэм Каменского, посвященная Стеньке, оказала огромное влияние на поэтику Павла Васильева, Андрея Вознесенского и, конечно, на мою, если вспомнить хотя бы «Казнь Стеньки Разина». Уверен, что и Василий Шукшин был вдохновлен Каменским в своем сорванном трусами из Госкино замысле поставить фильм о Разине, где была мощная задумка – пир после боя, когда Стенька пьет со своими убитыми соратниками.
Запев Каменского «Сарынь на кичку!» – это гениальная подслушанность глубин русской истории. Когда-то Д.Д. Шостакович сказал мне, что я написал про казнь Разина так, будто в другой жизни присутствовал на ней. Мне и самому это примнилось во время работы над «Братской ГЭС». Но я к тому же подслушал подслушанность истории Каменским. Шостаковича, написавшего вдохновенную музыку на мои слова, иногда мучили сомнения: «А все-таки он разбойничек был, Евгений Александрович… Ведь пускал кровушку, пускал…» После этого я даже перестал читать со сцены строки: «Грешен я в глазах моих / тем, что мало вешал их».
В двух других эпических попытках Каменского – поэмах «Емельян Пугачев» и «Иван Болотников» – тоже были прекрасные ритмические куски, но там попадалось и махровое варварство: «Так-то, братушки-ребята! Порешили бурей стать! Значит, будем жечь да хряпать Сволочную супостать».
У Каменского были крупные срывы еще до революции, когда он впадал в северянинское самолюбование. Но после революции срывы стали еще более пародийными: «Я – машинист паровоза Союза, Я – капитан корабля «Социал», Навезу всем энергии – груза, Чтобы каждый в Союзе сиял». Поэт бывает в своей лучшей поре, пока «он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой!». Если поэт подчиняет себя официальному беспринципному оптимизму, поэзия кончается.
Каменского называли «непромокаемым энтузиастом». Куда до него Есенину, которому хрипят в лицо: «…Синие твои глаза в кабаках промокли». Но женщины с промокшими от слез глазами после арестов мужей и детей в середине тридцатых годов были морально гораздо выше, чем «непромокаемые энтузиасты».
Трагедия Каменского, да и многих других, в том, что, обожавшие героев народных восстаний за свободу, сами они не смогли стать такими, как их герои. Может быть, это спасло не только их самих, но и многих других?
Сарынь на кичку! Из поэмы «Степан Разин» А ну, вставайте, Подымайте паруса, Зачинайте Даль окружную, Звонким ветром Раздувайте голоса, Затевайте Песню дружную. Эй, кудрявые, На весла налегай – Разом Ухнем, Духом Бухнем, Наворачивай на гай. Держи Май, Разливье Май, – Дело свое делаем, – Пуще, Гуще Нажимай, Нажимай на левую. На струг вышел Степан – Сердцем яростным пьян. Волга – синь-океан. Заорал атаман: «Сарынь на кичку!» Ядреный лапоть Пошел шататься По берегам. Сарынь на кичку! В Казань! В Саратов! В дружину дружную На перекличку, На лихо лишнее Врагам! Сарынь на кичку! Бочонок с брагой Мы разопьем У трех костров, И на привольи Волжском вагой Зарядим пир У островов. Сарынь На Кичку! Ядреный лапоть, Чеши затылок У подлеца. Зачнем С низовья Хватать, Царапать И шкуру драть – Парчу с купца. Сарынь На кичку! Кистень за пояс, В башке зудит Разгул до дна. Свисти! Глуши! Зевай! Раздайся! Слепая стерва, Не попадайся! Вва! <1915> ОТРЫВКИ *** Мне ничего не надо. Хочу по-заячьи Приноровиться к норе, Пускай елки удивляются, чьи Новые зубы появились на коре. <1917> *** Степь ты моя – Мать ты моя, Кони вороные! Земля ты моя – Мать ты моя! Зуб от бороны я. <1931> |
* * * В Перми когда-то, нос расквася, он дрался с детства, сам с усам. Он так хотел, Каменский Вася, Степаном Разиным быть сам. Я обожал его поэму, всех ее чтеньем уморя, и струги Стенькины по венам ночами плыли у меня. И навсегда вошло в привычку, забыв, что, может быть, умрешь, шепнуть себе «Сарынь на кичку!», когда колени бросит в дрожь. Любил я в Стеньке удаль, русскость, но Волга в нас назад течет. Есть подлость мерзостней, чем трусость: ее название – расчет. Герои нас примером дразнят, но почему и отчего не получался Стенька Разин из воспевателей его? Евгений ЕВТУШЕНКО |