Отец русского футуризма

Эти стихи могли бы принадлежать выученику Державина или позднему классицисту. А они написаны человеком, чья фамилия в начале прошлого столетия вызывала брезгливый шокинг среди пресыщенной буржуазной публики, не шедшей в своих вкусах дальше бальмонтовского «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым… Хочу одежды с тебя сорвать!», романов Пшибышевского и Арцыбашева.

А фамилия Бурлюк была какая-то побулькивающая, или, как говорили тогда, «бурлюкающая». Она наводила на мысль о чавкающей навозной жиже под сапогами или о хлюпающих лужах – главной музыке российских дорог, а заодно и о дураках, которые от плохих дорог стали неотделимы, благодаря остроумному гоголевскому афоризму. Фамилия звучала как нечто среднее между «бирюк-бурлак-бурдюк-бардак». Имя Давид, да еще и Давидович, тоже тень на плетень наводило – вроде бы он из запорожских казаков, да вот что-то уж имя-отчество фаршированной рыбой отдает, да и слово футуризм некомфортное, деготком сапожным пованивает и слегка динамитом попахивает. Даже Блока Бурлюк и его компания несколько застращали. «Эти дни, – записал он весной 1913 года, – диспуты футуристов, со скандалами. Я так и не собрался. Бурлюки, которых я еще не видал, отпугивают меня. Боюсь, что здесь больше хамства, чем чего-либо другого…» А вот отзыв Игоря Грабаря, который все-таки собрался и пришел: «Когда входишь на выставку, то получаешь впечатление, что, кроме Бурлюков, здесь никого нет, и кажется, что их много: десять, может быть, двадцать Бурлюков. Потом оказывается, что их только трое и что один пишет квадратами и цифрами, другой запятыми, а третий – шваброй». И Блок, и Грабарь называют Бурлюками всех радикальных футуристов. Но и собственно Бурлюков – братьев и сестер – было немало: шестеро, и все они были до определенной степени людьми способными в живописи, а Николай, именно тот брат, который выбил в детстве глаз Давиду, и в поэзии бывал не так уж плох: «Я мальчик маленький – не боле, А может быть, лишь внук детей И только чувствую острей Пустынность горестного поля».

Но все-таки главным заводилой всего «бурлючества» был именно Давид. Учившийся в лучших европейских школах живописи сын управляющего имением графа А.А. Мордвинова в Таврической губернии, вернувшись домой, начал сколачивать на скифской земле древней Гилеи дерзкий «заговор» будетлян-футуристов, среди которых первыми были Велимир Хлебников, Алексей Крученых, Бенедикт Лившиц, Владимир Маяковский. Энергии Бурлюку было не занимать. Он участвовал в организации знаменитого общества «Бубновый валет». И сам стихи писал, среди которых Вадим Шершеневич выделил свободный перевод из Артюра Рембо «Каждый молод, молод, молод…». В стихах Давида Бурлюка была масса неправильных ударений, малороссизмов, плохих рифм. Но попадались и блестки: «Сорящие секундами часы. Как ваша медленность тяготна! Вы – времени сыпучего весы! Что вами сделано – бесповоротно!» Бурлюк сыграл роль часов искусства, сделавших бесповоротным явление Маяковского.

Он подготовил ожидание как раз такого поэта, которого еще не было в истории. И Маяковский не замедлил появиться, вытянутый энергией Бурлюка, как провидческим магнитом. «Маяковского он поднес на блюде публике, разжевал и положил в рот. Он был хорошим поваром футуризма и умел «вкусно подать» поэта», – писал тот же Шершеневич.

Единственный глаз Давида с любовно-пиратской хищностью сверканул сквозь лорнет, когда юный сын кавказского лесничего прочел ему на улице, меряя гигантскими шагами сразу показавшуюся крохотной в его присутствии Москву, только что сочиненные стихотворные куски. Это не были те стихи, которыми сейчас открывается его собрание сочинений: «Багровый и белый отброшен и скомкан, / в зеленый бросали горстями дукаты, / а черным ладоням сбежавшихся окон / раздали горящие желтые карты». Те куски Маяковский никогда не печатал, считая их слабыми. Но уже по ним Бурлюк увидел в Маяковском небывалого поэта, поддержал его, не дал ему пропасть.

Бурлюк первый назвал Маяковского гением. И тот благодарно признал: «Бурлюк сделал меня поэтом». Почему же он не сделал поэтом самого себя?

Есть писатели, которые пишут других писателей. Бурлюк подсказал и Алексею Кручёных его первый заумный стих, сыгравший не меньшую роль в жизни поэта, чем «Черный квадрат» Казимира Малевича в жизни художника.

Внешне Бурлюк совершенно не походил ни на пророка, ни на вождя. «Бурлюк так и остался большим шестипудовым ребенком», – заметил Кручёных. Разрисованные щеки, деревянная ложка в петлице, лорнет, принадлежавший наполеоновскому маршалу Даву (если это не выдумка бурлючья. – Е.Е.), грациозно прикладываемый к единственному глазу, серьга, черный шелковый цилиндр в сочетании с пиджаком в крупную клетку, – всё это было, конечно, «на публику».

Аристарх Лентулов описал другого Бурлюка, незнакомого публике: «По натуре Бурлюк был семьянин-обыватель, не стремящийся к роскоши. Он был очень неприхотливым, очень экономным человеком и никогда не позволял себе ничего лишнего, экономя средства, выдаваемые папашей». Именно таким я увидел Бурлюка, когда он впервые в 1956 году приехал ненадолго в Советский Союз, который всегда стоически защищал от нападок. Он меня, признаюсь, сильно разочаровал, ибо выглядел как средней руки бизнесмен на пенсии с красными пятнами на щеках, что бывает при высоком давлении, с седеньким цыплячьим пушком вокруг лысины тоже багрового цвета. Ничего в нем не было похожего на легенды о нем.

Никакого динамита, чтобы взрывать топорные шедевры царившего тогда соцреализма – этой, по его определению дореволюционного театра, «крепости художественной чахлости», он, к моему разочарованию юного максималиста, не прихватил с собой.

А между тем это был тот самый человек, чьей огромной головой Хлебников намеревался «украсить… седые Анды». Председатель Земного Шара написал оду, посвященную ему: «С широкой кистью в руке ты бегал рысью И кумачовой рубахой Улицы Мюнхена долго смущал, Краснощеким пугая лицом… Долго ты ходы точил Через курган чугунного богатства, И, богатырь, ты вышел из кургана Родины древней твоей».

Самого себя, в отличие от Маяковского, Бурлюк даже в молодости самовлюбленно не воспевал, а иронизировал над собой вволю: «Была душа больна ПРОКАЗОЙ, О, пресмыкающийся раб, Сатир несчастный, одноглазой, ДОИТЕЛЬ ИЗНУРЕННЫХ ЖАБ».

Однако в приезжем «доителе изнуренных жаб» не наблюдалось никакого богатырства или сарказма, ожидавшегося после многообещающего поэтического портрета Николая Асеева из поэмы «Маяковский начинается», незаслуженно ныне забытой: «Искусственный глаз / прикрывался лорнеткой; / в сарказме изогнутый рот / напевал, / казалось, учтивое что-то; / но едкой / насмешкой / умел убивать наповал».

Новые пейзажи, которые он привез в подарок, тоже меня не впечатлили утихомиренностью, но выставленные по случаю его приезда старые работы показали, что он обладал замечательным даром, не отрывая грифель от ватмана, делать графические портреты. Огромная антология его жизни вместе с рисунками и стихами – книга размера Библии, самозабвенно составленная не так давно верными питерскими «бурлючниками», – производит впечатление, а картины после его смерти всё растут и растут в цене. Бурлюка бесчестно вынимать из его эпохи – в ней сразу образуется укоряющий пробел.

Несмотря на свойственный всем футуристам политический идеализм, который ни в коем случае нельзя путать с прислужничеством, что сейчас с циничной расторопностью делает Виктор Ерофеев, Бурлюк, в шестипудовой плоти которого уживались и революционер, и консерватор, кое-что неглупо предсказал в стихотворении «Россия»: «Пред этой гордою забавой, Пред изможденностью земной Предстанут громкою оравой, Храм обратя во двор свиной. Пред бесконечностью случайной, Пред зарожденьем новых слов – Цветут зарей необычайной Хулители твоих основ». Любопытно, что это посвящено «грядущим гуннам» не кем-нибудь, а бывшим хулителем основ.

Осторожней с «основами». Не ленитесь их любить. Вот что присоветовал еще на заре футуризма любивший называть себя его отцом Давид Бурлюк.



Солнцу светить ведь не лень,

Ветру свистеть незадача,

Веточку выбросит пень,

Море жемчужину, плача.