Кинорежиссер <a href=http://cinema.newizv.ru/actors/86/>Федор Бондарчук</a>

– «Артиста всякий обидеть может»?

– К сожалению. Вот Тигран Кеосаян – такой фантастически мнительный человек: если можно себе придумать стенокардию, то он ее придумает. Да и положение у артистов бывает такое, что не позавидуешь. Пару лет назад позвал меня Михаил Ефремов во МХАТ репетировать пьесу Вани Охлобыстина, и у меня просто дух перехватило, когда я увидел, как в перерывах мхатовские актеры едят что-то чудовищное, какие-то пакетики с киселем... А теперь другое – все вдруг вошли в большую индустрию, и артистов стали использовать телевизионные кланы, использовать и выбрасывать, да еще ставить им в бумагах «черные метки», чтобы никто их больше не приглашал. Я могу об этом говорить, потому что защищен, но ведь не все так могут. Вот вы меня спросили о поколении и назвали известные имена, а у меня целый круг товарищей, из которых многие не пробились, а многие и не выжили в смутное время. Это же мы испытали на себе первые наркотики и первую безработицу… Да если подумать, весь этот послесоветский период был сплошным испытанием для нашего поколения…

– И теперь вы готовы защищать профессиональные интересы своего цеха?

– Для этого надо уйти в большую общественную деятельность, а меня, пока я в тонусе, больше волнуют мои собственные большие проекты. Хочется поднять неподъемное.

– Потому вы и взялись за экранизацию «Обитаемого острова» братьев Стругацких? Думаете, что этот роман, написанный в советские годы с определенным прицелом, сохранил актуальность?

– Я понимаю, о чем вы. Да, в романе герой мотивирован тем, что попал в темное прошлое из светлого коммунистического будущего и хотел ускорить прогресс. Эта мотивация отпала, и нам надо найти другую – почему этот парень хочет изменить мир? Что ж, попытаемся ответить.

– А ведь классная выходит параллель, если учесть, что Герман-старший снимает по Стругацким «Трудно быть богом» – по сути, про то же самое.

– Знаете, вы первый, кто это замечает. Действительно, много общего. И там, и там человеку говорят: не мешай нам жить так, как мы живем, не надо ничего менять, чтобы хуже не стало… Ну что же, это будет интересное сопоставление!

– И вас не пугает перспектива сравнения с таким мощным режиссером, как Герман?

– Скорее взбадривает. Я с нетерпением жду, когда он закончит картину, и надеюсь, что он закончит ее раньше, чем я. Я дико боюсь другого – испытания вторым фильмом. Если облажаюсь, все скажут: «А мы с самого начала говорили, что этот Бондарь – мыльный пузырь, надутый рекламой!» Но, наверное, в таком состоянии и надо снимать. Нельзя расслабляться. Или пан, или пропал.

– Есть такая вещь, как тень отца за спиной. Что она для вас – помощь или помеха?

– Глупо не признавать, что на детях висит известность родителей. Чем крупнее отец в профессиональном смысле, тем сложнее сыну. Можно говорить, что тебя не мучат амбиции, что ты не хочешь получить «Оскар», но я не буду, потому что я хочу получить «Оскар» и не хочу этого скрывать. И я взял на себя смелость посвятить «9 роту» отцу. Потому что сделал все, чтобы снять эту картину. Мне потребовалось для этого шесть лет, я не мог найти денег. Я отказался от того, чтобы снимать «Своих», хотя мне дико нравился сценарий, и этот фильм снял, как вы знаете, Дмитрий Месхиев – причем по-джентльменски мне позвонил и спросил, действительно ли я отказался. Так вот, я верующий человек и думаю, что это отец с помощью Господа так управил, чтобы я сделал «9 роту».

– Когда я беседовал с вашим отцом незадолго до его смерти, мне показалось, что он трагически настроен. Вы это тоже чувствовали?

– Да, хотя он был человек сильный и виду не подавал. Если бы со мной случился Пятый съезд кинематографистов, я бы, наверное, тоже виду не подал. Ни перед детьми, ни перед женой. Но внутри бы умер. Ну и, конечно, подкосила отца эпопея со съемками «Тихого Дона». В семьдесят с лишним лет поднять такой проект – не в сорок…

– А ведь тот двадцатилетней давности съезд избавил кинематограф от крепостной зависимости…

– Я это понимаю. Сам съезд пошел так, как пошел, под воздействием перемен в обществе. Но для отца это было оскорбительно. Не только как для режиссера, а и как для человека. Там же словно черти плясали.

– Вы почти повторяете слова Никиты Сергеевича Михалкова, сказанные после другого съезда, на котором ему изрядно досталось…

– А между тем и этим съездом есть нечто общее. Желание толпы скинуть человека с пьедестала и потоптать. А Никита Сергеевич, за что я ему навек признателен и всегда готов подставить плечо, в 1986 году был единственным, кто защищал отца. Помните, что он сказал?

– Что это ребячество – не избрать на съезд человека, который снял «Судьбу человека» и «Войну и мир».

– Слава богу, что многим из тех людей, которые на съезде бушевали против «кинематографических генералов», хватило порядочности извиниться перед отцом еще при его жизни.

– К сожалению, Сергея Федоровича уже не спросить его мнения о вашем фильме, а вот как отнеслась к «9 роте» ваша мама Ирина Константиновна? Когда вы снялись в «Даун Хаусе» Романа Качанова, а мы с ней оказались в одном жюри, она на меня прямо накинулась: «Как вы можете защищать это безобразие, вместо того чтобы надавать этим мальчишкам-хулиганам по первое число?!»

– Да, она очень жесткий критик. Мне от нее тоже досталось на орехи (смеется). А про «9 роту» она сказала «Ничего», и я понял, что все нормально. Просто не принято у нас в семье друг друга хвалить. И еще мать сказала, прочитав какое-то мое интервью: «Ты чего оправдываешься? Не надо!»

– Оправдываться в самом деле не стоит, а вот объясниться… Что вы думаете о гибели своей девятой роты – напрасно она погибла или нет? Ведь можно рассудить так, что эти пацаны сами вызвались убивать афганцев и заслужили свое.

– Я вам так скажу: на том же контрольно-сборочном пункте рядом со мной парень писал заявление в Афган. Я его спросил, зачем он это делает, ведь убьют же к чертовой матери. Он сказал: «Дурак, ни фига ты не понимаешь! В Афгане я вступаю в партию, возвращаюсь, получаю «двушку» в своем районе, прохожу без экзаменов в любой вуз плюс у меня «Жигули» шестая модель белого цвета плюс грудь в орденах и все бабы мои!». Я говорю: «А если вернешься без ног и без пиписьки – тогда как?». А ему хоть бы что. Не знаю, что с ним стало. Разные там были люди. Были вроде князя Андрея, которые мечтали о подвигах и славе, или вроде Раскольникова, которые себя спрашивали: «Тварь я дрожащая или право имею?». Или те, которых просто подначили: «А слабо тебе в Афган?». Когда тебе восемнадцать, ты же никогда не признаешься, что тебе страшно, а подашь заявление. Это когда тебе за тридцать, у тебя жена и двое детей, ты можешь плюнуть на любую подначку, залить сто граммов и пойти закатывать помидоры на зиму. А им было по 18–19 лет, лакомый возраст для любой государственной машины. Привести к присяге – и посылай, куда захочешь. Я сам был такой. Мы как-то во дворе рыли помойку, искали проволоку для пулек, нас поймала дворничиха и потребовала дать честное пионерское, что мы больше не будем. И я давал клятву, чувствуя, что если я нарушу это свое торжественное слово, то пусть меня постигнет… и все такое. Как я теперь могу дать им жесткую оценку?

– Когда вы начинали свою деятельность клипмейкера, вам было 27. Теперь почти 39. Кажется, что внутренне вы с тех пор сильно изменились…

– Наверно, так оно и есть. Когда-то я жил в стране, где официально считалось, что человек человеку – друг, товарищ и брат, верил в это и бесполезно отдал друзьям годы жизни. Наверное, так и должно было быть, но похмелье все же наступило, а вместе с ним изменились ценности – теперь у меня на первом месте семья.