Веселый пессимист

«Я не томился, не страдал, Не лез ни в Ленины, ни в Лессинги: Зато вот – и не умирал, Как некоторые ровесники». Это четверостишие принадлежит поэту, когда-то никому за пределами узенького круга неведомому, затем чуть ли не начисто забытому, ибо почти всё его окружение вымерло, да и ныне полузабытому, но все-таки полувспоминаемому – Георгию Оболдуеву.

Процитированные строки были написаны в середине 1930-х годов, когда никто, кроме, может быть, Осипа Мандельштама, не рискнул бы сочинить нечто подобное.

«Я помереть готов, Как большинство людей, Гигантскими шагами Плетясь за милой своей, Шепча, плюя или свистя На всё, что дорого: Ну, вот-вот, совсем дитя, Устами которого».

Но таким ли уж дитем был Оболдуев? Как элегантно оборвана у него строка! Сразу чувствуется спокойный духовный аристократизм, позволяющий пошутить и дать самому себе опасное самоопределение, несколько похожее на ернический самодонос. Во времена голых королей никто не опасен больше, чем андерсеновский мальчик, когда все остальные боятся указать его величеству на некоторую недоодетость. Но быть андерсеновским мальчиком при сталинском терроре, даже не крича, а шепча, что король-то голый, было смертельным риском. «И все-таки он жил: смерть в медальон ввинтя, Прошел беспечно по кровавой тюре. Ура: так как с огнем шутящее дитя Всегда весомо в мировой культуре».

В воспоминаниях жены Оболдуева, известной поэтессы Елены Благининой, которая прикрывала его своими детскими стихами, как щитом, чтобы он мог свободно писать и жить, Оболдуев предстает вовсе не как презираемый изгой, а как очаровательный артист, считающий, что его назначение – распространять это очарование вокруг себя: «Дверь отворилась – вошел Георгий. В его манерах всегда было что-то старомодно-пленительное. Изящно (и немного потешно) изгибаясь, он поцеловал руки женщинам и, непрерывно болтая уморительную чепуху, в которой никогда, на моей памяти, никто его не превосходил, тотчас сделался центром внимания… Это было не настырное балаболенье, не жалкое ситро прирожденного остряка, а искрящееся шампанское настоящего острослова, словотворца и поэта».

Такой артистизм, иногда переходящий в кокетство, был и у Пушкина, и у Пастернака. Но, в конце концов, почему кокетство должно принадлежать только женщинам?

Бесшабашные вариации Оболдуева на тему «Ай, люли», как и трагическая беранжеанская поэмка Оболдуева «Мы победили», для отвода глаз названная «песенкой английского солдата», воскресили в моих глазах послевоенную Москву с безногими инвалидами, стучащими костылями по тротуарам и катящимися на деревянных платформах, поставленных на подшипники. Своих калек потом выкинули из «столицы мира» на северные острова, чтобы не огорчать иностранных туристов. Какая боль в этих стихах… Патриотизм – это и есть боль за свой народ, а не хвастовство. Оболдуев дал точное определение: «Лучше ль в ответ «кукарекам», Значимым в мире курином, Прежде чем быть человеком, Пыжиться стать гражданином?».

Слава Богу, что в Оболдуеве была не всепримиряющая, но всепреодолевающая веселая жажда жизни. Он, по собственному выражению, соорудил себе из чувства юмора, оберегающего совесть от распада, «устойчивое равновесие». Этот метод самоспасения применяли и обэриуты, и Николай Глазков.

Вот формула самозащиты совести по Оболдуеву: «Довольно хитрости и лжи, Довольно правил и доброт. Ты нe жил, но зато я жил: И жизнь от жизни заживет». Заметьте, как он девальвирует доброту множественным числом, ибо она, униженная всеядным примиренчеством, становится ханжеской добренькостью. Этого-то в Оболдуеве днем с огнем не сыщешь. Он был толерантен, но непримирим. «И жизнь от жизни заживет» – это оболдуевская медицина, с полным правом переворачивающая вверх тормашками банальный афоризм в наоборотный: «Всё простое – гениально».

У Оболдуева есть стихи-кроссворды. Но у него есть прорывы и в хрустальную чистоту формы: «Коли очень нашедевришь, Коли слишком наподлишь, – Может, молвят люди: «дервиш», Может, пробормочут: «ишь…». Так же афористичны и остроумны его новообразования «Марксква», «дребеденьги».

Не слишком скромно, конечно, сказать о себе: «…Зато вот – и не умирал», хотя: «Нет, весь я не умру…» было ничуть не скромнее. Но Оболдуев и здесь далек от самоуверенности, потому что под самоуверенностью обычно скрывается трусость и бессилие. Он держится с уверенностью человека, уважающего себя. А за что можно себя уважать прежде всего? Не только за готовность на самопожертвование. Но и за неприсоединение ко лжи. За – неготовность предавать. За – достоинство, не позволяющее присоединиться к стаду. За – непроизнесение клеймящих речей. За – непомалкиванье (хотя бы в традиционно свободолюбивом месте – на кухне). Хватит издеваться над фигой в кармане, господа любители забавлять руку в районе собственного гульфика. Не настала ли пора написать оду фиге в кармане?! Забыли времена, когда сложить пальцы не то что в кулак, а даже в кукиш, и даже в кармане, было опасно?

В одном из писем еще в середине 20-х годов Оболдуев упомянул критиков, «считающих поэта рупором главенствующей партии», и годных разве что «на довольно точное исполнение всякого рода приказаний». Он только не предугадал, сколько собственного мрачного рвения они будут добавлять к этим приказаниям.

Эпиграфом к жизни Оболдуева можно взять строки Пастернака: «Еще двусмысленней, чем песнь, Тупое слово – враг. Гощу. – Гостит во всех мирах Высокая болезнь». Оболдуев, как и сам Пастернак, не был врагом советской власти – он просто-напросто к ней не присоединялся, предпочитая жить «в гостях». И в 1934 году его гостевой комнатой стал карельский городок Медвежья Гора, назначенный местом ссылки. Оболдуева обвинили в распространении стихов «белоэмигрантки М. Цветаевой», да и в сочинении собственных «контрреволюционных произведений». А вот и стихи из его «дела»:

«Граждaне и гражданки, Вагон идет до Лубянки». Какая мораль? Откуда мораль? Такую мораль Да кто ж намарал? Мы «сам с усам», Живем кусaм; Куда тебе там: – Я те дам! Все мы и вы, Принужденные писать Иероглифами и клинописью, Как я сейчас, – Уверяю вас: – В лучшем положеньи чем те, Что пишут в газетах Или в ватерклозетах. <...> Чтоб достичь того или другого рая, Живите с миром, друг друга предавая».

Оболдуева парадоксально освободили во время разгулявшегося террора 37-го года, когда такие, как у него, микроскопические наказания перестали существовать. Поэту предстояло еще повоевать с фашистами, продолжать писать «в стол», читая стихи лишь немногим, в том числе Анне Ахматовой, проводившей его в последний путь, когда война догнала поэта последствиями контузии.

Владимир Соколов рассказывал о нем как о своем учителе, который преподавал совсем другую поэзию и совсем другую историю, чем в учебниках. Напечатавший при жизни только одно оригинальное стихотворение, Оболдуев удостоился первой книги только через 25 лет после смерти. Вышла она в ФРГ. А составил ее когда-то явившийся к Оболдуеву из чувашского захолустья совсем юный Геннадий Айги, студентом спавший в библиотеке Литинститута, положив под голову французский словарь и бормоча во сне столь обожаемую им самиздатовскую маргинальщину.

А мы? Может быть, и сейчас, жалуясь на недостаток крупных поэтов, мы кого-то опять вовремя не можем разглядеть?

Как не заметили поэта, который так нежно и трепетно выдохнул:

Жизнь хороша не оттого,

Чего имеешь очень много,

А чаще лишь от одного,

В чем вся любовь и вся тревога.