«Грамотой не грамотна, зато памятью памятна»

Причет в России издревле был выплакиванием народных страданий. Причитания возникли еще в языческие времена как словесная часть похоронных обрядов. Одно из первых упоминаний о причитаниях встречается в летописи о похоронах Изяслава Ярославича. Его сын Ярополк шел за телом отца, плача с дружиной своей: «Отче, отче мой! Что еси пожил без печали на свете сем, многы пакости приим от людий и от братья своя. Се же погибе не от брата, но за брата своего положа главу свою».

А что такое на самом деле «Слово о полку Игореве», как не плач, превращенный некоторыми толкователями и переводчиками в сплошное славословие князю, несмотря на горькую отповедь ему Святослава в горьком «золотом слове». Большинство плачей были женские, но были и плачи мужские, более сдержанные, похожие на клятвы. Княжеские похороны были тщательно выверены и проходили в подчеркнутой скорби, а вот при похоронах простонародных плачи неожиданно переливались в скоморошьи погудки, шутейные песни и даже пляски, что не могло нравиться тогдашним ханжам. Вот с какой брезгливостью это описано в «Стоглаве»:

«В Троицкую субботу по селом и по погостом сходятся мужи и жены на жальниках и плачутся по гробом с великим кричаньем и егда начнут играти скоморохи, гудцы и прегудницы, они же от плача преставше начнут скакати и плясати и в долони бити и песни сотонинские пети, на тех же жальниках обманщики и мошенники». Поразительно, что книга «Русские плачи (Причитания)» была выпущена у нас в 1937 году – страшнейшем году разгула сталинской опричнины, когда сотни тысяч неповинных людей погибли неоплаканными. В воспоминаниях В.Д. Бонч-Бруевича с умилением рассказывается, как Ленин в 1919 году восхищался «Причитаниями Северного края», собранными Е.В. Барсовым: «Какой ценнейший материал, так отлично характеризующий аракчеевско-николаевские времена, эту проклятую старую военщину, муштру, уничтожавшую человека… Почему бы не написать исследование, сравнив эти «плачи» над уходящими на службу с песнями тех же крестьян, которые убегали от помещика, от рекрутчины, от солдатчины и организовывали «понизовую вольницу». И затем: «…так хочется написать статью на основании этого интереснейшего настоящего народного материала: ведь это действительно народные думы, сама каторжная жизнь народа! Да вот некогда. Пусть другие пишут». «Бонч», как его панибратски называли в партии, со вздохом заключает: «И он – к огорчению моему – протянул мне книгу и сейчас же углубился в бумаги, лежавшие перед ним». Задумывался ли Ленин о том, какая воистину каторжная жизнь ожидала крестьян, обманутых большевистским лозунгом «Земля – народу!», когда у них отберут паспорта и будут держать на привязи, как крепостных нового жесточайшего помещика – государства?

Легко представить, что среди отвлекавших Ленина дел были предписания: Троцкому – проводить самую безжалостную политику в деревне, мобилизацию в Красную Армию, ловлю тех, кто от этого уклоняется, расстрелы дезертиров; Дзержинскому – активизировать аресты интеллигенции, остатков недобитой аристократии, конфискацию семенного зерна у крестьян; Сталину – пригрозить расстрелом царицынским телефонисткам, если не улучшится слышимость его разговоров с Кремлем. Из-за этих-то дел у Ленина не было времени писать рецензию на столь понравившиеся ему дореволюционные причитания. А послереволюционные причитания, конечно, считались бы чуть ли не идеологической диверсией. Правда, иногда прорывалось, как у Цветаевой: «Белый был – красным стал: Кровь обагрила. Красным был – белый стал: Смерть побелила». Но этого не могли принять ни красные, ни белые.

Ахматова в «Реквиеме» неотвратимо перешла на «причет»: «Эта женщина больна, Эта женщина одна, Муж в могиле, сын в тюрьме, Помолитесь обо мне». Да, в сущности, ни в какой другой жанр не было ходу из этой безысходности.

Та женщина из очереди к тюремному справочному окошечку, которая спросила Ахматову на ухо: «А это вы можете описать?», дала ей заказ на «Реквием», как раньше в деревнях заказывали причитания. Ахматова не подвела – заказ выполнила. Но свое причитание она могла читать только самым верным людям, слава Богу, сохранив его в памяти.

«Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына перерос жанр плача, перейдя в жанр крика, проклятия.

А в рассказе «Матрёнин двор» плач над гробом погибшей Матрёны разворачивается в целое драматическое действо:

«Тут узнал я, что плач над покойной не просто есть плач, а своего рода политика. Слетелись три сестры Матрёны, захватили избу, козу и печь, заперли сундук её на замок, из подкладки пальто выпотрошили двести похоронных рублей, приходящим всем втолковывали, что они одни были Матрёне близкие. И над гробом плакали так:

– Ах, нянькя-нянькя! Ах, лёлька-лёлька! И ты ж наша единственная! И жила бы ты тихо-мирно! И мы бы тебя всегда приласкали! А погубила тебя твоя горница! А доконала тебя, заклятая! И зачем ты её ломала? И зачем ты нас не послушала?

Так плачи сестёр были обвинительные плачи против мужниной родни: не надо было понуждать Матрёну горницу ломать. (А подспудный смысл был: горницу-ту вы взять-взяли, избы же самой мы вам не дадим!)

Мужнина родня – матрёнины золовки, сёстры Ефима и Фаддея, и ещё племянницы разные приходили и плакали так:

– Ах, тётанька-тётанька! И как же ты себя не берегла! И, наверно, теперь они на нас обиделись! И родимая ж ты наша, и вина вся твоя! И горница тут ни при чём. И зачем же пошла ты туда, где смерть тебя стерегла? И никто тебя туда не звал! И как ты умерла – не думала! И что же ты нас не слушалась?..

(И изо всех этих причитаний выпирал ответ: в смерти её мы не виноваты, а насчёт избы ещё поговорим!)».

В одном из давних стихотворений я описал плакальщицу-профессионалку в Сухуми. Она, содрогаясь от конвульсий, припадала к покойнику, почему-то запуская руки внутрь гроба, и в ее жирных пальцах что-то сверкнуло, и лишь после этого плакальщица успокоилась. Я разглядел, что она просто-напросто уронила в гроб один из своих клипсов и, найдя его, стала сразу менее страстной в причитаниях. «Казалось, это был великий плач, / а это было поисками клипса».

Конечно, некоторые плакальщицы или вопленицы, как их называли, были циничными. Но в «причете» были и свои гении, свои, подчас не умевшие ни читать, ни писать, самородки. Одновременно Цветаевой и Ахматовой сразу среди всех воплениц была олонецкая крестьянка Ирина Андреевна Федосова.

Родившаяся за несколько лет до смерти Пушкина, она прекрасно знала передаваемые из поколения в поколение плачи XVII – XVIII веков. Вот как она рассказывала о себе Барсову: «Я ж была сурова, по крестьянству – куды какая: колотила, молотила, веяла и убирала… раз лошадь сплеснулась, я пала; с тех пор до теперь хрома. Я грамотой не грамотна, зато памятью я памятна; где што слышала, пришла домой – всё рассказала, быдто в книге затвердила: песню ли, сказку ли, старину ли какую. На гулянку не кехтала, не охотила; на прядиму беседу отец не спущал, а раз в неделю молча уходила; приду – место сделаю у светца, шутить была мастерица: шутками да дурками всех расшевелю… грубого слова не слыхала: бедный сказать не смел, богатого сама обожгу… Стали люди знать и к себе приглашать – свадьбы играть и мертвым честь отдавать». Даже по этому рассказу видно, какой у нее был самоцветный переливчатый язык да и характер. А записали от Федосовой (это только записали!) 30 тысяч стихов.

Вот какой портрет Федосовой оставил Горький, заставший эту современницу Пушкина: «…на эстраду мелкими шагами, покачиваясь, вышла кривобокая старуха, одетая в темный ситец, повязанная пестреньким заношенным платком, смешная, добренькая ведьма, слепленная из морщин и складок, с тряпичным, круглым лицом и улыбчивыми детскими глазами».

Чего только не оплакивали русские плакальщицы!

Были плачи-поведания, в которых оповещали о чьем-то несчастье. Были плачи-мольбы, когда провожали девушку в жены и просили мужа, чтобы он не обижал ее. Были плачи-сетования, когда живые жаловались умершим, что те бросили их, одинешеньких, плачи-заклинания, когда пытались уговорить жестоко разгулявшееся северное море не губить рыбаков, или плачи-заговоры, которые возвращали мужиков к брошенным ими девушкам. Но многое еще осталось недооплаканным и недопроклятым в нашей истории. Впрочем, вчерашней истории не существует.