Поэт Евгений Евтушенко

– 14 декабря вы будете выступать в Москве, в Зале Чайковского. Будете новые стихи читать?

– Я никогда перед выходом на сцену не составляю никакой непоколебимой программы – я же никакая не партия, «сплоченная туго», а живой человек, да еще и такой профессии. Импульсивность, импровизационность, лихорадка неуверенности в себе – качества, которые могут быть противопоказаны при некоторых профессиях, поэту необходимы.

В книжке, которую я выпустил в этом году, «Памятники не эмигрируют», почти все стихи написаны уже в XXI веке, и многие даже помечены этим годом, а страниц там четыреста с лишним. Эта книга моих до-исповедей. Я, например, раньше никогда подробно не писал о моей первой женщине на Алтае, о моей любви с молодой американкой в разгар «холодной войны», когда мы прорвались как Ромео и Джульетта капитализма и социализма сквозь все запреты и сети с двух сторон.

Предполагаю все-таки, что эти стихи обязательно прочту, да и мало ли что я могу еще написать в самый последний момент перед концертом. Поэтому моих концертов всегда боялись и побаиваются большие бюрократы и никогда на них не ходили и не ходят. На всякий случай. Я вообще больше всего не люблю две категории: бюрократов и снобов, и они мне отвечают взаимностью, ведь снобизм – это вид бюрократии. А вот Шостакович, Сахаров, Ландау, Капица, Неизвестный, Шемякин, Высоцкий, Пабло Неруда, Сальвадор Альенде ходили.

Но самая главная моя аудитория – это, конечно, совсем не знаменитые люди: студенты, школьники, рабочие, инженеры, учителя, врачи. Только что состоялся мой марафонский, почти четырехчасовой, концерт для двух тысяч зрителей в оклахомском городе Талса.

– После московского выступления собираетесь и в российские дальние регионы?

– Да разве существует сейчас понятие «дальние регионы», в эпоху Интернета? Я действительно буду много выступать по России в декабре – и в Екатеринбурге, в том самом кинотеатре на две тысячи мест «Космос», где в ранних восьмидесятых установил личный рекорд, дав три сольных концерта в один день, и в Челябинске, и в Нижнем Тагиле, и в Рыбинске, затем в Набережных Челнах, Нижнекамске, Казани. А позднее собираюсь в Брянск – первый русский университет, который удостоил меня мантии почетного профессора, после десятка зарубежных.

– Вам не кажется, что сегодня высоты захватила попса – она в музыке, в литературе, в политике?

– Совершенно верно. С этим надо бороться. Только вот не надо во всем обвинять попсу. Мы, писатели, сами виноваты в том, что оказались на маргинальном положении. По-моему, весомость нашего слова в данный момент настолько незначительна, что даже КГБ сейчас до нас нет дела, а бюрократии и подавно. Нас, писателей, давно никто не боится. Журналистов боятся больше чем нас. «Васькизм» от выражения «Васька слушает и ест» процветает, пока мы что-то робко вякаем. Не пора ли нам задуматься, почему так произошло?

– Вы сейчас преподаете в американском университете русскую поэзию и русское кино. Насколько большой интерес к вашим лекциям?

– Когда лекции были открытые, то на них записывались более ста человек. Теперь мне поставили лимит – сорок человек. В американских вузах есть такое правило: если профессор не набирает восьми студентов, то ставится вопрос о его увольнении и никакой профсоюз не поможет. Есть предметы, на которых не должно быть много студентов. Например, язык. Если на лекциях по языку слишком много студентов, то он девальвируется. Мне сказали, что я невольно оттягиваю студентов – они же сами рвутся на мои лекции! – у других профессоров. Поэтому решили, что у меня будет лимит сорок студентов, но еще десять наиболее способных я могу набирать по своему усмотрению.

– Почему вы преподаете именно в Америке, а не Европе?

– Потому что я многому научился у Америки ранних 60-х годов, где кипела тогда бурлящая жизнь, борьба против расизма, против милитаризма, против бюрократии, в которой принимала участие вся передовая интеллигенция США, в том числе и писатели. Я увидел двухмиллионную демонстрацию в Нью-Йорке против войны во Вьетнаме, когда в одной колонне в обнимку шли Артур Миллер, Бенджамин Спок, Мартин Лютер Кинг и свои песни пели тогда еще совсем молодые Джоан Байез и Боб Дилан. До сих пор у меня перехватывает горло от волнения, если я слышу великую песню We shall overcome – «Мы победим, придет день, когда мы победим...» К сожалению, эта песня сейчас стала забываться и в Америке, но я всегда напоминаю ее моим американским студентам.

Я впервые воочию открыл для себя, какую силу представляет протест. Я написал в 1968 году после вторжения брежневских танков в Чехословакию впоследствии: «Единственный прогресс без горьких жертв ненужных – протест, протест, протест – оружье безоружных». Это было и об Америке, и о нас. Не случайно наша цензура долго не хотела пропускать мою двунаправленную поэму «Под кожей статуей Свободы», а потом замечательный одноименный спектакль Юрия Любимова на Таганке. Если бы поэму не прикрыл своей вступительной статьей Константин Симонов, не видать бы свету белого. Я вообще стал с той поры именно двунаправленным поэтом – против бюрократии и капитализма, и социализма. Поэтому меня полюбила молодежь и у нас, и там, и в то же время не любили снобы и жлобы. Мои многие стихи «Письмо Есенину», «Танки идут по Праге» ходили в нашем самиздате, а стихи на смерть американской студентки Аллисон Краузе, застреленной во время разгона студенческой демонстрации, разбрасывались в США, как листовки. В наших газетах писали о преступлениях американцев во Вьетнаме, но гораздо меньше писали о том, какая борьба идет в самой Америке против этой войны. В сущности, ведь сами американцы остановили войну во Вьетнаме благодаря этим огромным демонстрациям и противодействию этой войне.

В моей поэзии протестный дух появился гораздо раньше моих иностранных поездок – в 1955 году я написал «Границы мне мешают. Мне не ловко не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка. Хочу шататься, сколько надо Лондоном, со всеми говорить – пускай на ломаном». У нас же не было никакого туризма – ни к нам не ездили, ни мы к ним. Советский Союз был закрытой страной. Разве вот что фестиваль молодежи в 1957 году… Я счастлив тому, что превратил то раннее стихотворение в реальность, став народным депутатом, и много раз выступая против унижавших достоинство наших людей, «выездных комиссий», проверявших наших граждан на лояльность – пускать их за границу или не пускать. В том, что наши молодые люди уже даже не знают, что означает выражение «выездная комиссия», есть и моя лепта. Они уже не детки в клетке. Все зависит от них самих, кем они будут – озверелыми ксенофобами или мудрыми садоводами братства. У них не будет закомплексованности от чувства, что остальной мир украден у них. Они могут его познать, не идеализируя и не демонизируя его. Они должны понять, как много энергии нужно от будущих поколений для возделывания нашего земного шара. И если они приложат эту энергию, то у них в сердце не будет места для скуки – одной из самых страшных совратительниц наших детей.