Узники Букера

Денис ГУЦКО. «Русскоговорящий»

Стилистически яркий роман о вавилонском столпотворении, о смешении языков, которое произошло перед развалом махины СССР.

Затянувшееся предисловие к роману и ко всей жизни – армия. Монотонный рассказ о монотонных днях: жизнь на гражданке будет интереснее, но волчьи законы останутся теми же. Два года в казарме – это репетиция судьбы, которая расставляет акценты, раскладывает пасьянс, из которого становится ясно, станешь ли потом победителем. Если в армии не принимают за «своего» русского мальчика Митю, выросшего в Тбилиси и говорящего с акцентом, то не примут уже нигде. В армии травят всех «чужих» – дают неудобную форму и сапоги на несколько размеров больше, заставляют «сломаться». И вот уже сам Митя травит москвича. Его мучает совесть – «как отрыжка каннибала», но мучает недолго.

Вся последующая жизнь обыгрывает те же мотивы, которые впервые наиграла армия. Митина жена никогда не поймет тещу: почему русские, выросшие в Грузии, обязательно хотят зазвать в дом всех двоюродных и троюродных родственников, когда в России семья – это только три человека: мать, отец и ребенок. Культуры, накладывающиеся друг на друга, абсурдны: «Если сшить бурку из ситца в горошек, а валенки из персидского ковра – это смешно или оскорбительно?» Получить паспорт в новой России – все равно, что выжить в армии. Чтобы получить гражданство, снова приходится «катать квадратное и носить круглое».

Роман был номинирован на премию еще в журнальной публикации – под названием «Без пути-следа». Человек после армии, после развала страны, ухода жены становится навсегда контуженным, потерявшимся, «сломавшимся» – таким, каким хотело видеть его армейское руководство.

Михаил ЛЕВИТИН. «Брат и благодетель»

Семейная сага по определению должна быть героической. Персонажи этого романа расселились по карте мира в первой половине двадцатого века – когда недраматических ситуаций, негероических семей не было. После революции брат Михаил, приехавший в США с посольством Временного правительства, оказался послом несуществующей державы, да так и остался отделен океаном от своей сестры Натальи. А его невеста Нина в Петрограде, закоченевшая, изголодавшаяся, спустя годы забыла даже, любит ли она его.

Актер и режиссер московского театра «Эрмитаж» Михаил Левитин рисует очень зримые, сценические образы: во время дождя новый американский гражданин подрядился перетащить ящики с мылом – чтобы не размокли, а они тают, растекаются по улице, и вместе с мылом тают и деньги, которые можно было бы на нем заработать. Такое же ощущение страха, кошмарного сна возникает и за близких людей, умирающих с голоду, чьи силы и жизни таяли по минутам, когда в США невозможно было добыть никаких вестей о них, а в послереволюционной России ничего не знают о судьбе неудавшегося посольства. Но в Америке легче заработать, и что бы ни случилось, надо постоянно, с любой оказией высылать деньги семье.

В таких условиях любовь – это острая жалость: «Кто не видел любимого человека в дождь, тот не любил по-настоящему». Надо видеть исхудавших, осиротевших, потрепанных войной людей, чтобы любить их остро, до боли. Семья – противоядие от несчастья, когда муж в лагере, отец умирает или просто у мамы сломался любимый зонтик.

Для каждой семьи есть свои символы уюта – как булгаковский желтый абажур: домашние концерты, выбор нарядов, семейные торжества. В семьях заново воссоздается свой язык, своя шкала ценностей: ах, если бы все были такие, как… (в этом месте нужно вставить имя образцового сына). Есть своя мифология, где обязательно сталкиваются злодеи (традиционно – невестки у характерных свекровей) и высокие герои (в этом романе главный положительный персонаж – глава семьи, не видящий семью).

«Брат и благодетель» – очень разбросанный роман: по персонажам, странам и событиям. Без сомнения, бьющий по чувствам. Но семья здесь не срастается, как тяжелый перелом, как края открытой раны, и не стягиваются концы масштабного, разъехавшегося романа.

Олег ЗАЙОНЧКОВСКИЙ. «Петрович»

Уже второй год Олег Зайончковский обласкан букеровским жюри. И с судей снова спрашивается: «Ну какой же это роман?» Как и прошлогодняя книга «Сергеев и городок», эта скорее напоминает сборник рассказов. Но строгие судьи, подпав под очарование коротеньких историй, махнули рукой на формальности (престижнейшая премия страны предназначена престижнейшему жанру – роману).

Петрович – это маленький ребенок, клиент детского сада, любимец бабушки и дедушки. Он назван взрослым именем по тому же принципу, что и мультяшный Дядя Федор – слишком уж суровый этот индивидуалист в коротких штанишках. Книгу о ребенке естественно писать в виде баек – тех, которые многие годы пересказывают своим друзьям родители, а в дни рождения вспоминают во время застолья. Как в детском саду Петрович заехал фанеркой по голове самой противной девочке, и тогда бабушка вышла на пенсию и стала сидеть с ним дома. Как Петрович потерялся: мама ушла в магазин, а его оставила ждать на крыльце, Петровичу стало страшно, он пошел ее искать, и вместо него мама обнаружила на прежнем месте чью-то собаку, привязанную к перилам. Как Петрович влюбился и видел во сне только ее одну... маленькую, резвую железную дорогу. Как он задолго до дня рождения вел стратегические переговоры – готовил маму, папу, бабушку и дедушку к покупке станции с вагончиками, как мама выбрала не тот паровоз – глупую пыхтящую игрушку, – и не было трагедии страшнее. Мир рухнул. Любовь изменила. Жизнь не сложилась. Хотя очень скоро слезы кончились, и Петрович нашел себе новое развлечение.

Когда Лев Толстой писал свое «Детство», он выдумал, что лучшего возраста не бывает. На самом деле ребенок – самый бесправный человек, который ничего не решает сам и которого на многие годы отдают в рабство: нянечке детского сада, которая вовремя не водила в туалет, бабушке, которая заставляла читать книжки, школьным учителям, в которых погиб талант дрессировщиков. Конечно, бабушку можно разжалобить, а школу прогулять. Но проблем у ребенка больше, чем у взрослого: он зачастую умнее и мыслит ярче. Раньше, чем поэт Артюр Рембо, дети почувствовали вкус и цвет букв и слов. Раньше, чем ученый Эйнштейн, они просекли закон относительности: время движется с разными скоростями. Но потом забыли все свои открытия.

В милом, занятном романе (или все-таки сборнике рассказов) Олега Зайончковского детство показано детскими глазами. Услышано детскими ушами: именно звуки помнятся дольше всего – как утром квартира просыпалась под ненавистный гимн Советского Союза или как школа вибрировала во время большой перемены от перенасыщенности децибелами. За всю книгу Петрович так и не станет совсем взрослым. Зато проводит дедушку на пенсию и через старые фотографии изучит историю семьи. А еще во время первого свидания с девушкой встретит в школьной раздевалке пьяного учителя физкультуры – тот хотел встать и уступить молодым пропахшие потом маты, но рухнул обратно. И тогда каждый более или менее взрослый, умеющий читать человек поразится: как различается жизнь прожитая и жизнь только что начатая, свеженькая – будто нет между ними ничего общего.