Евгения Симонова

– Ваша героиня, возраст которой в спектакле не уточняется, но понятно, что уже 50 или около того, влюбляется как девочка в главного врача санатория, в котором отдыхает. Ему уже за 60. Старая пьеса Алексея Арбузова как будто бы написана вчера. Потому что история любви двух уже немолодых людей – вечная.

– Мы к этому и стремились. Даже несколько сокращали текст пьесы, убирали приметы еще советской жизни. Мне нравится работать в этом спектакле. Я высоко ценю режиссерские качества Владимира Портнова и счастлива, что со мной вместе играет такой замечательный партнер, как Игорь Охлупин.

– Вообще вы играете очень много. И по нашим телефонным переговорам я поняла, что вы все время заняты и все время куда-то бежите?

– Да, я все время куда-то бегу, и это мне, честно говоря, надоело. Я хочу что-то изменить в своей жизни. Хотя так живу уже довольно давно. Я в кино в последнее время снимаюсь мало, но в театре работаю очень много и много езжу. Эти перемещения бесконечны и отнимают очень много сил. При том, что последние лет пятнадцать я все время репетирую, практически не переставая. Каждое утро у меня репетиция. И в месяц по 14–15 спектаклей. Можете себе представить, во что превращается моя жизнь. В прошлом году я еще снималась в «Детях Арбата». Потом в трехсерийной телевизионной картине Владимира Мирзоева «Четыре любови».

– Зато вас знают и любят зрители. За известность надо чем-то платить. А как вы хотите все изменить?

– Не знаю. Вот думаю – как? Сил уже не так много, нет безумной жажды деятельности, как в молодости. И я вижу, как жизнь проходит мимо. Как я не успеваю общаться со своими близкими и со своими друзьями. А это то, в чем я очень нуждаюсь. Я очень мало где бываю, я не вижу спектакли, которые мне безумно интересны. Я не бываю на концертах и очень страдаю от этого, потому что люблю музыку.

– На семейную жизнь вас тоже не хватает?

– Как-то я пытаюсь урвать это время. Вот растет внук, ему уже пять лет.

– Когда на вас смотришь на сцене, то как-то не приходит в голову, что вы можете быть бабушкой. Вы, наверное, рано ею стали?

– Нормально. В 44 года. У меня две взрослые дочери.

– Обычно в тридцать лет человек может больше, чем в двадцать. А в пятьдесят – больше, чем в сорок. Для вас что-то значит опыт, приобретенный вами, профессиональный и жизненный?

– Да. Колоссально. Но я приобретала все с трудом. Правда, я не могу пожаловаться на природу, она мне кое-что дала, наверное, и мои родители щедро со мной поделились. Но очень и очень многое мне приходилось именно завоевывать, преодолевая себя. Помню, как на первом курсе училища, когда уже был пройден весь этот сумасшедший конкурс, меня чуть не отчислили. Спас Катин-Ярцев, мой художественный руководитель. Ему я по гроб жизни обязана. Я страдала патологической стеснительностью, зажимом, и в первом семестре я не могла выйти на площадку и сделать какое-то элементарное упражнение. Для моих товарищей это не составляло никакого труда. А я два месяца сидела как приклеенная к стулу. Потом у меня не было голоса, я разговаривала очень высоко и глухо, и помню, как первый режиссер в моей жизни, уже профессиональной, Александр Вилькин, говорил, что у драматической артистки должен быть низкий, густой, насыщенный голос. Я потом сознательно стала делать его ниже. Бывают такие ярчайшие индивидуальности, которым что-то дано от природы изначально. Вот, например, Чулпан Хаматова. У нее опыт – в природе, как некое знание. Для себя я это определяю как степень таланта, в общем, редкого. А обычно опыт приходит только со временем. В творческих профессиях все потери, все утраты, все разочарования, обиды – все идет в копилку. Если нормальный человек пытается забыть неприятное, то у артиста вырабатывается определенная потребность зафиксировать это. Что у меня стало с лицом? Как перекосилось. Что я сделала? Задумалась? Замерла или сразу стала что-то нервно говорить? И так далее.

– Это как чеховский Тригорин, который не может просто наслаждаться жизнью, а все время фиксирует свои впечатления в записной книжке. Это не лишает вас в жизни искренности?

– Нет, не лишает. Это идет параллельно.

– Вы производите впечатление очень спокойного уравновешенного в жизни человека? Вы такая же в работе?

– Раньше я точно была такая. Помню, я снималась в картине Желакявичуса – «Рассказ неизвестного человека» по Чехову. Желакявичус мне говорил: «Вам нужно к каждому костюму прикалывать булавку и все время себя колоть, чтобы вывести из состояния равновесия».

– Значит, актер, по-вашему, должен быть неуравновешенным, нервным?

– Ну, конечно. Кто-то сказал, что репетиция – это ежедневное расшатывание нервной системы. Это совершенно точно. Психопатом, конечно, быть не обязательно. Но то, что надо себя расшатать, разбередить, это да. А как иначе? Ты пьешь перед съемкой кофе, а потом идешь и играешь на сцене, скажем, смерть сына. И это надо сделать так, чтобы люди заплакали, почувствовали эту боль. А как, не разбередив себя, можно это сделать? Это и есть талант, опыт. Чем сильнее разбередишь, тем лучше.

– Обычно люди представляют, что актрисы в красивых платьях и сложном макияже ходят на светские рауты. Вы это любите?

– Не люблю. Есть актрисы, которые в этом что-то находят. Я такими восхищаюсь. А вот где они берут силы, время и возможности? Меня застрели, чтобы я куда-то вечером пошла. Наверное, это недостаток. Хотя не знаю. За счет этого я что-то другое успеваю.

– Что же вы успеваете?

– Все-таки читать. И с детьми своими общаться. С внуком. Я люблю общаться с близкими. Я выросла в большой семье. В Ленинграде с нами в одной квартире жили обе мои бабушки, обе мои тетушки. Мы переехали в Москву, когда мне было 6 лет. Семья была удивительная, дружная, объединенная не только кровной связью, но и духовной. Помню, как приезжала в Москву моя бабушка, мама моей мамы. Я училась в Щукинском училище. И она ходила со мной на зачеты по танцам. Когда-то бабушка вместе с мамой вела группу, мама преподавала танцы, а бабушка аккомпанировала ей. Она была в высшей степени творческим человеком, хотя образования у нее не было, так сложилось. После зачетов мы с ней шли и обсуждали, кто как танцевал. Я обожала с ней ходить в театр. И, конечно, очень любила ходить с мамой. Ближе друга у меня не было. Тесные связи у меня были и с моими сестрами, и с моими тетками. И когда в Ленинграде мы собирались большой семьей – 25 человек, – даже трудно было сказать, кто кому кем приходится. Для меня ощущение большой семьи очень важно. И я пытаюсь как-то это удерживать в своей жизни.

– В ваших ранних ролях, в принцессе из фильма «Обыкновенное чудо», например, создается образ девочки, очень милой, очень хорошей. Очень ответственной и старательной. В хорошем смысле отличницы. Вам свойственны такие качества?

– Во мне это было и есть. Ответственность, исполнительность. С возрастом это стало уходить, хотя я и сейчас очень обязательная в работе. И действительно, очень стараюсь. Мне очень важно, кто со мной рядом, кто режиссер. И если я ему доверяю, то я буду делать все.

– А были у вас роли, которые вызывали сопротивление?

– Мне предложили сыграть в «Табакерке» пьесу Стриндберга «Отец». Я прочла ее, а там есть такой персонаж – Лаура, которая убивает своего мужа. Я ужаснулась. Очень страшная пьеса. Антиженская. Совершенно не по моей части. Я подумала, что не смогу это сыграть. Но в какой-то момент я вдруг ощутила этот образ. Ведь почти у всех женщин есть определенный счет к мужчинам. А если обобщить не только свой опыт, но и опыт своего окружения, мамы, тети, бабушки, то можно что-то понять. И я вдруг почувствовала какое-то «упоение в бою и мрачной бездны на краю». И вдруг стала получать огромное удовольствие от этой работы. Одна моя знакомая потом приехала на премьеру с цветами и уехала с цветами домой. И сказала: «Ты знаешь, я не могла тебе преподнести букет. Это было так страшно». Получился очень сильный спектакль. Там еще изумительно играл Андрей Смоляков. Я потом долго вспоминала свою подругу с цветами, судьба ее сына перекликается с пьесой Стриндберга – жена довела его до сумасшествия.

– Скажите, а у вас есть недостатки? Или вы совершенно идеальный человек?

– Я, конечно, не идеальна. И у меня один очень крупный недостаток. Больше всего на свете я не люблю делать макияж, маникюр, укладывать волосы и все такое. Я не знаю почему. Я никогда этого не любила. Даже когда была молодая. И никогда этого не делала. Недавно я прочла интервью со Светланой Немоляевой. Она говорит, что все актрисы делятся на две группы. На тех, которые следят за собой, и на тех, которые не следят. Помню Таню Васильеву, замечательную актрису, с которой мы много лет были партнерами в Театре Маяковского. Она всегда ходила без макияжа и еще любила крем, который густо намазывала, и ей было совершенно все равно, как она выглядит. И в самом деле, смешно: ты идешь в театр, не будешь же ты краситься и накладывать тон, чтобы сесть потом за гримировальный стол? Мне очень важно на репетиции, чтобы лицо до определенного момента было стертым, пока ты еще не понимаешь, какой характер ты играешь. Когда начинаешь определяться, тогда уже важно, кто ты – красавица или наоборот. И ты кладешь грим. Заканчивается спектакль, и я очень тщательно все стираю. Снимаю все кольца, в которых я играла.

– Только внутренне уверенные в себе женщины, женщины, занятые чем-то серьезным, могут позволить себе никак не выглядеть. В этом есть даже определенный шарм. Скажите, а вы зависите от успеха? Не боитесь остаться без ролей?

– У меня такой возраст, что я уже могу перейти на воспоминания. Тем более что я женщина и мне есть чем заняться, я не заскучаю. Даже если все резко оборвется.

– Давайте не будем говорить о грустном. Тем более что вы, конечно, шутите.

– Я всегда чувствовала себя старше своих лет. А поскольку долгое время выглядела моложе, то этот разрыв был очень ощутим. В тридцать лет у меня было ощущение некоей черты. Я думала, что основное уже произошло в моей жизни. Потом оказалось, что между тридцатью и сорока тоже что-то происходит. Теперь, когда я приближаюсь к пятидесяти, у меня полное впечатление, что уже все было.

– Подводить итоги вам все-таки рановато.

– У меня ощущение, что я прожила очень большую, очень насыщенную, очень счастливую жизнь. И если мне завтра скажут «уже все, большое спасибо за внимание», то я не обижусь. Кто знает, что там, за поворотом (смеется). Хотя, может, еще повезет, и что-то неожиданное случится.