Олег Кулик

– Ваша восковая «Теннисистка» помещена на выставке «Москва–Берлин» в разделе «Тело и пустота». Вы сами-то согласны с подобной формулировкой?

– К этому разделу у меня нет никакого отношения. Они могли бы поместить меня в разделе «Свиньи и красота» или «Пустота и густота». Это их кураторское творчество. Я на этой выставке представляю будущее. Вся остальная выставка – о прошлом. В России вообще довольно странное отношение к современному искусству: здесь не терпят всяких подводных мыслей, игр, сложных образов. Надо все каталогизировать. Здесь все прямолинейно, все конкретно, на уровне масс-медиа.

– Но, скажем, искусство Шилова или Церетели тоже довольно недвусмысленно?

– Их вообще со мной не нужно сравнивать. Это совсем другая система. Церетели – это бизнесмен, чья область деятельности – украшение. Он как мебельщик или садовник. У Шилова – парадный портрет, сохранение давно умершей технологии. Это как лепка старорусских горшков или резьба по кости. Кому-то это дико нравится. Шилов, например, очень нравился Рему Вяхиреву... Короче, это особая каста мастеров и их поклонников.

– В таком случае есть ли круг почитателей Олега Кулика?

– Уже есть большая группа людей, которые интересуются живым процессом, где появляются идеи и образы будущего. И там работает Кулик. И для этих людей важно не производство этнографических ценностей – расписных горшков или шкатулок, а участие в большом процессе, результатов которого еще никто не знает. Можно, конечно, и сейчас играть в лапту. Но я предпочитаю более современные игры. Для меня работа – как рост дерева: его, конечно, можно распилить на доски, на отдельные произведения, но самое интересное, как это дерево растет.

– Между тем вы не похожи на человека, который витает в облаках. Ваши произведения (фотоработы, скульптуры, видео) в мире стоят не дешево...

– В том-то и дело, что я произвожу не вещи. Я произвожу идеи. Для меня эти образы, как мои стихи, мои взгляды. Понятно, что я стараюсь их хорошо упаковать, но произвести я ничего не могу. Очень важно сейчас отойти от закрытости советского художника, когда андеграундные мастера где-то под лавкой рисовали квадратики, ценность которых, скажем прямо, была не художественная, а этическая (человек выступал против строя – честь ему и хвала). Но на свету – на Западе – это не работало.

– Именно поэтому вы и решили перевоплотиться в человека-собаку?

– Да. Это было грубо и неожиданно. Перфоманс и на Западе, и в России к тому времени скончался. В России он умер еще до революции, когда Малевич ходил с прилепленными к телу красными ложками. И вдруг, невесть откуда, российский художник в конце ХХ века открывает животное внутри человека. По большому счету, ведь именно это животное мы все открыли во времена перестройки. Когда сбросили все оковы, тут и проявились истинные страхи, желания, животные инстинкты. Именно над этим я и размышлял в то время. Сейчас, конечно, темы изменились, но суть их та же: появилась ситуация, когда мы уже не отличаем жизнь от смерти, когда природа для нас – главный враг, а то, к чему мы стремимся, это то, что сами себе придумали?

– Получается, устрой кто-то скандал наподобие вашего, разденься донага и предстань в образе собаки – он уже современный художник?

– Не все так просто. Мандельштам сказал, что искусство – это ворованный воздух. Все, что разрешено, это дизайн, ширпотреб. Нужно находить какие-то нераскрытые еще зоны, болевые точки. Любое время требует радикального осмысления. Дело ведь не в том, чтобы просто задницу показать или матом крикнуть. Речь о том, чтобы подумать и принять решение в нестандартных ситуациях. Для художника – это выбрать правильную форму показа. Не всякий шок и скандал – искусство. У меня был знакомый врач, делавший операции на сердце и снимавший их на камеру. Он однажды даже предложил устроить такой перфоманс: в каком-нибудь клубе под рейв показывать операцию. Круто, но не искусство. Тер-Оганьян, например, порубал иконы в Манеже, но в этом жесте опять же было больше религии и провокации, чем искусства.

– А вы в принципе рисовать умеете?

– Умею. Не как Леонардо да Винчи, конечно. Но я не рисую, чтобы показать, что я умею это делать. Почему я именно так, через рисунок, должен передавать свое отношение к миру? Я прошел классическую школу по скульптуре. Учился у скульптора Бориса Орлова. В армии руководил бригадой скульпторов. И даже в армии гримировал трупы офицеров.

– Откуда в армии трупы офицеров?

– А где же им еще быть? Армия функционирует как художник, только художник производит произведения, а армия – трупы солдат и офицеров.

– Сейчас Министерство культуры вырабатывает программу Международной выставки современного искусства в Москве (Московской биеннале). Как вы думаете, у нас хватит сил и художников на такой масштабный смотр?

– То, что современное искусство в Москве есть, это несомненно. Но формы его представления очень слабые. Все зависит от успешного менеджмента, и, боюсь, у нас тут самое слабое место. К тому же мы всегда начнем сравнивать: вон у них так, а у нас эдак. Только когда мы встроимся в мировую ситуацию, тогда и можно говорить об успехе Московской биеннале. У многих русских художник есть страх «попсовости». Однако общество постоянно должно потреблять новые образы, и художник культивирует его вкусы.

– Вам интересны персонажи из политики?

– Сейчас нет. Раньше они были моими прямыми конкурентами – занимали пространство, на которое я претендую. Политики уходили в шоу: один Ельцин устраивал такие перфомансы, которые мне и не снились. Теперь Путин их всех загнал в политическое стойло: «Работать, ребята, а не выступать!». И для художника освободилось место.

– Каков сегодняшний Кулик? Успокоившийся, эстетский? Кулик-академик?

– Не совсем так. Мои сегодняшние вещи также провокативны. Но по-другому: не через шок, а через диалог, размышление. На Фотобиеннале у меня будет проект «Фрагменты» в Академии художеств. Я там буду единственным из русских художников. В этой фотоинсталляции я убираю весь секс с тела: показываю, что остается от человека, если закрыть его самые сексуальные, с точки зрения обывателя, части тела. Помните знаменитые античные фризы – скульптуры на греческих храмах, с отвалившимися торсами, с обломками рук… Я создаю примерно такой же фриз с обломками тел: это ирония по поводу современной культуры, которая тоже вырезает, купирует и расчленяет человеческое тело. Это будет мой манифест, если угодно, моя маленькая «Герника».