– Хотелось бы попросить вас рассказать о ваших впечатлениях от сегодняшней сцены? Многие считают, что театр XXI века будет принципиально другим, чем театр века двадцатого...
– Театр существует столько веков, что сложно представить, что он вдруг станет каким-то совершенно иным. Как когда-то в нем смеялись и плакали, так и будут смеяться и плакать. И за этим мы в театр ходим. Представьте, сижу я на балете. И когда, допустим, выходит в «Жизели» кордебалет, я начинаю плакать. С чего, казалось бы? Несколько десятков девушек исполняют различные па. Но это – искусство. Или в цирке. Человек идет по проволоке или летает под куполом без страховки. У меня тоже комок в горле. Это тоже театр своего рода, тоже искусство. Но существует антиискусство, когда никакого комка, когда никто из создателей и не думает об этом, когда они пытаются поразить воображение зрителя. Ах, как я талантлив и умен! Самый яркий пример – Някрошюс. Очень талантливый человек, может быть, даже гениальный. Но я не понимаю, почему, вместо того чтобы заняться взаимоотношениями персонажей на сцене, он представляет зрителю свое понимание пьесы? Естественно, видения разных режиссеров отличаются, но каждый при этом пытается проникнуть в мир автора, в мир персонажей. Някрошюс этим не занимается. Это интересно, как опыт, один раз, но любая трактовка должна опираться на мысль автора. Если у Чехова дядя Ваня всю жизнь добивается любви Елены, а в первом акте у Някрошюса дядя Ваня лобзает эту самую Елену, – это мимо Чехова. Там вся трагедия в том, что он добивается ее, потом приходит с цветами и видит, как ее целует Астров... А здесь какие страсти, если он ее уже лобзал в первом акте?! Или спектакль по шекспировскому «Отелло». Помните, в чем суть этой пьесы? Отелло – мавр. А тут выходит на сцену актер, хороший актер, но он – белый! Если я не читал пьесу, то резонно спросить: а в чем, собственно говоря, трагедия?! В том, что она ему изменила? Да нет, в том, что он черен! Вот Петр Фоменко в Москве пытается проникнуть в суть пьесы. И при этом форма не важна. У него актеры могут ходить вниз головой по сцене. Но он пытается направить форму на выявление сути. А «новые» берут пьесу, как повод показать, какие они талантливые.
– Режиссерам надо, чтобы на спектакли ходила публика. Они считают, что на классическую постановку народ заманить трудно, а вот на авангард – гораздо легче. На просто Чацкого не пойдут, а на нетрадиционного Чацкого – с интересом.
– Это глупые режиссеры. У нас, в БДТ, постановка «Горя от ума» была «атомным взрывом». Казалось бы, хрестоматийная пьеса, но люди приезжали из Москвы, жгли костры возле театра, чтобы купить билет и попасть.
– И когда это было?
– Шестидесятые – семидесятые годы.
– Но сейчас же такого нет! В свое время товстоноговские постановки были новацией, сейчас время ушло вперед. Слышали, наверное, в Москве за неделю сочинили спектакль о похождениях Ивана Рыбкина в Киеве. И публика пошла, и пресса вся об этом сообщала.
– Это – безобразие. Этих артистов и режиссеров надо лишить права заниматься театром! Во-первых, это подлость по отношению в Рыбкину – мы же ничего не знаем, что с ним произошло! Я не думаю, что кандидат в президенты, не сказав ничего жене, убежит на пять дней в Киев к любовнице. Я в это не верю. И не могу об этом судить, потому что ничего толком не знаю. Так же, как вы. Поэтому не надо на эту тему ставить спектакль. А если ставишь спектакль, то будь честным, задай такие же вопросы. А то, что я видел по телевизору, – пошлость. Бездарные люди, которых никуда не берут, кроме как в самодеятельность, бездарно играют бездарный текст. И пользуются тем, что повторяют имя Рыбкина. Сколько это может продолжаться? Ну, дней десять. Но эффект-то уже есть! Внимание привлечено, деньги заработаны! Это проституция.
– Олег Валерианович, после суперпопулярности в 70–90-х годах о вас слышно все реже и реже. Это своеобразное затворничество или у режиссеров нынче другие предпочтения?
– Что значит «слышно все реже»? Во-первых, я работаю в БДТ им. Товстоногова, где играю в пяти спектаклях. Играю в московском Театре имени Антона Чехова, где занят в двух спектаклях, причем оба бешено популярны. Последняя роль в кино – генерал Епанчин в сериале «Идиот», который вышел на экраны относительно недавно. Потом мне уже 70 лет. Поэтому естественно, что кино берет молодых. Семидесятилетних персонажей в драматургии практически нет.
– А сыграть, допустим, пятидесятилетнего вы смогли бы?
– Нет, зачем это? Мне уже не пятьдесят. Помню спектакль «Дядя Ваня», где я сыграл Войницкого, который все время восклицает: «Мне сорок семь лет, а я еще ничего в жизни не сделал! Пропала жизнь!» Когда это говорит сорокасемилетний человек, чувствуя, что он жизнь прожил неправильно, обвиняя в этом всех своих домашних, – это трагедия. Иное дело, когда так декламирует семидесятилетний человек. Они ведь и говорят о разном. А покраситься, загримироваться и делать вид, что ты еще ого-го – несерьезно как-то. Есть один спектакль, в котором я играю молодого героя. Это «Пиквикский клуб», где я исполняю роль Джингля. Очень любимая мною роль. К тому же Георгий Александрович Товстоногов в свое время взял с меня слово, что я никогда от этой роли не буду уклоняться. Так что жду, когда этот спектакль сам собой прекратит существование. Роль сделана мной в начале семидесятых годов, когда вся моя физика, пластика, ум, кровь, сердце были другими. Сейчас я бы эту роль сыграл совершенно иначе. Но дал слово – надо держаться. Я репетирую в БДТ пьесу английского автора Фрейна «Копенгаген». Пьеса о двух физиках, Нильсе Боре и Гейзенберге. Бор старше, чем Гейзенберг. Насколько – не играет никакой роли. Ему может быть и пятьдесят, и девяносто лет. Важно, что этот человек весь погружен в проблему нравственного влияния науки на общество. Таков был Нильс Бор, его звали «Папой Римским физики», вокруг него собирались сотни ученых и Отто Ган, Ландау, Капица, Гейзенберг, многие-многие другие… это все птенцы его гнезда. Он всех их толкнул в науку и вместе с ними, используя их ошибки, открыл деление ядра. То есть именно Бор открыл «ящик Пандоры» для производства смертоносного оружия. И потом он был очень озабочен мыслью, что он виноват в происходящем на Земле… Сейчас мне предстоит пробоваться в кино...
– Если не секрет, в какой роли?
– Буду пробоваться на роль Сталина в последние годы его жизни, когда он уже болен. Это очень интересный персонаж, я глубоко в эту тему влез. Сталин действительно гениальная личность, но, видимо, со знаком минус. Абсолютно одинокий человек, окруженный ничтожествами, знающий им цену, жаждущий внуков, детей, шума и в то же время ненавидящий все это. Человек, в руках которого неограниченная власть над половиной мира. Он может сказать: «Завтра чтоб Болгарии не было», – и ее не будет. А что там будет – неизвестно. Такая власть!
– А кого вам интереснее сыграть: Сталина или Бора?
– Трудно сказать. Это люди одного времени, совершенно по-разному задумывающиеся об одном и том же. Если вспомнить прощальный жест товарища Сталина – он, лежа на диване, поднял левую сухую руку, которой почти не владел, открыл глаза, обвел всех взглядом и его рука поднялась, указывая в небо… Как известно, он окончил духовную семинарию, во время войны вдруг разрешил священнослужителям обнести Ленинград иконой Казанской Божьей матери, возродил патриаршество. Значит, человек верил, что это может помочь. Любой человек сложен, а уж в Сталине столько понамешано. Тут и его наполеоновский комплекс: необразованный человек рядом с говорунами – Бухариным, Свердловым и прочими. И комплекс подозрительности. И куча фрейдистских маний...
– А Бор?
– Он как раз нравственная личность. Одна подробность, ее нет в пьесе, но знать ее существенно. Нильс Бор, когда до него дошло, что ядерное деление может привести к созданию смертоносного оружия, собрал физиков в Америке и потребовал, чтобы они дали клятву, что никто этим заниматься не будет и никто никогда не скажет о том, что ядро при делении выделяет энергию. И, поскольку они в него свято верили – он стоял даже выше Эйнштейна по своим нравственным качествам, – все поклялись. Но Ферми, итальянец, не знал об этой клятве. И, приехав в Соединенные Штаты на симпозиум, сказал о делении ядра. Говорят, Бор плакал. В конце концов он был похищен американцами в Дании, перевезен в Лос-Аламос и был одним из творцов атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму. И всю жизнь мучился совестью и чувством вины. «Копенгаген» ставит Тимур Чхеидзе. Это, конечно, не развлекательный спектакль, никаких декораций – пять венских стульев, стена, на которой пишут формулы. И все. Неизвестно, что из этого получится. Может, будет и провал, а может, и не будет.
– Когда вы работаете над спектаклем, вы не ощущаете, как он будет принят?
– Большинство моих знакомых всегда стремятся попасть на премьеру. Я им всячески пытаюсь вдолбить в сознание, что этого делать не надо. На премьере – волнение, накладки. Только в исключительных случаях на премьере все сходится. Таких случаев в нашем театре было три-четыре. В остальном спектакль раскрывается на десятом, пятнадцатом, двадцатом разе. Подлинный театрал никогда на премьеру не пойдет, потому что он понимает, что происходит с артистом. Артист на премьере почти неуправляем, ему надо привыкнуть к публике в зале, сколько энергии он должен отдавать в этот зал, сколько приберечь. Но всем интересно: помрет артист от разрыва сердца на премьере или нет.