Михаил Боярский

– Когда «Зенит» проиграл «Динамо» 1:7 (май 2003 года), вы публично потребовали от футболистов « извинений», сказали, что на стадион больше ни ногой. Обиды забылись?

– Это был эмоциональный порыв. Вы понимаете, у меня есть шестиструнная гитара. Я могу не попасть по одной струне, ну по двум, по трем, но чтобы не попасть по шести струнам, хотя я не профессиональный музыкант, такого быть не может. Ну один гол пропустили, ну два, ну четыре, но дальше – это уже был беспредел. Я сказал, что больше не приду. Но потом все эмоции ушли, и поскольку спорт на сегодняшний день – одна из немногих отдушин от телевидения, от проблем бытовых, социальных, это отдельная страна, где я себя чувствую довольным.

– А что сейчас происходит в вашем театре «Бенефис»?

– Он в преддверии закрытия. Сейчас решается на уровне городской администрации вопрос о реконструкции целого комплекса зданий около Дворцовой площади, в который входит и театр. И надеюсь, что через месяц или полтора он будет закрыт для реконструкции. Временно дадут какое-то помещение для администрации театра, а потом будем собираться обратно, но, наверное, с какими-то другими планами, потому что как таковой театр не нужен ни мне, ни зрителям, ни комплексу. У нас в Петербурге и в Москве полно театральных помещений, не обязательно существовать в своем здании.

– Вы коренной петербуржец и сейчас по-прежнему живете в Питере. Наверняка много раз вас пытались переманить в Москву?

– Нет, таких настойчивых уговоров не было. Мне было сделано предложение однажды от Марка Захарова и от Олега Ефремова, но я работал в то время в одном из лучших театров страны, под руководством Игоря Владимирова. И в то время было бы глупо отказываться от театра, где работали Фрейндлих, Равикович, Дьячков, Петренко, где я приходился очень кстати со своим музыкальным образованием, где я играл, сколько хотел, и меня отпускали на съемки. Я и теперь считаю, что иногородние связки не очень прочные, плодотворно можно работать только в одном городе.

– А как вы относитесь к негласному соперничеству и противостоянию двух столиц – Москвы и Питера?

– Если без юмора, то это глупо. Вообще, мне нравится, когда есть какое-то противостояние, как, например, между Россией и Украиной, между Америкой и СССР, это хороший повод, чтобы посмеяться друг над другом, особенно среди актеров. Как правило, московские актеры снимаются в Петербурге, а петербургские в Москве. И никакого антагонизма не существует, на мой взгляд. Но момент соревнования должен присутствовать. Это прекрасно, когда соседи хотят, чтобы их двор был чище и лучше, когда друзья соперничают, но если это перерастает в идиотизм, бездумный и ни на чем не основанный (вроде драк между болельщиками), я резко против. Другой разговор, что я все больше и больше влюбляюсь в Москву, потому что там приходится работать больше, чем в Петербурге. Я по-хорошему завидую и желаю всего лучшего Москве. Однако Москва не может рассмотреть себя хорошенько, там есть вещи, которые она не понимает, но при этом за каждым словом стоит слово «гениальный»: «Мишка, мы сейчас делаем гениальный спектакль, к нам гениальный режиссер пришел, гениальный художник...». Возможно, они не думают, что это гениально, но это слово не сходит с уст москвичей, и все, что они ни делают, обо всем говорят в превосходной степени.

– А как говорят о себе петербуржцы?

– У нас на все смотрят очень осторожно. Ни один петербуржец, к примеру, не скажет: «Я выпустил гениальную пластинку». У нас очень много самоедов, которые этим себя и губят. А так какого-то сумасшедшего противостояния я не замечаю, я поклонник и вашего мэра, и нашего президента, и московских строек, и шикарных магазинов, и ночной московской жизни с ее пробками. Москва – это другая страна, другой город, другой способ жизни, я даже хотел своих детей туда отправить учиться, потому что если что-то делать, то делать надо в Москве. Только одно мгновение я выступал с Юлией Чичериной на московском телевидении – и уже все обсуждают. Я могу пятьдесят раз выступить по петербургскому телевидению – и никакой реакции.

– Никогда не жалели, что после удачной роли в экранизации романа Дюма вас всю жизнь отождествляют с ДТАртаньяном?

– Мне трудно ответить на этот вопрос. Если бы вы написали «Мушкетеров» и вас бы спросили лет через тридцать: «А вам не жалко, что написали только одну книгу, а могли бы написать много, и они были бы или лучше, или хуже?». И вы бы ответили: «Что вы понимаете вообще?» Я ведь очень много играл в кино и в театре, но не я руководил своей судьбой, зрители выбрали этот персонаж, и я понял, что лучшего персонажа в моей судьбе нет. И я даже не думал, что это так будет влиять на мою судьбу и что мне будут задавать такие вопросы. Для меня то была очередная работа, затерявшаяся в хаосе сумасшедших ролей и репетиций в театре, в кино, на телевидении... Это было как бы между прочим, а потом как-то все остальное отпало, растаяло, осталось то, что зрители воспринимают до сих пор. Это чудовищно, что я вижу этот фильм практически каждый день, но я не управляю этим процессом – то на СТС, то на ТВЦ, то в Белоруссии, то на Украине, то в Грузии показывают «Мушкетеров». Сменилось несколько поколений, кто-то рождается и видит этот фильм впервые, а родители очень благодарны, что там ни мата, ни насилия, там гениальная музыка Дунаевского, это ключевое решение фильма, музыка, которая будет существовать и без фильма. Когда такой сумасшедший взрывной коктейль, состоящий из Дунаевского, Дюма, из Ряшенцева, Сенкевича, соединяется вместе, тут уже трудно противостоять. Дюма проверялся многими поколениями, и я очень благодарен судьбе, что это случилось.

– Вы следите за современным кино?

– Перестал.

– Почему?

– Это игрушка для взрослых. Игрушка до какого-то определенного времени. Сначала братья Люмьер показали чудо: «Ой, поезд едет!» Потом наполнили его звуком, цветом. Потом: «Давайте попробуем психологию!» – «Давайте!» – «Давайте компьютерную графику!» – «Давайте!» – «А давайте про динозавров? А порнуху?» – «Давайте!» Все попробовали? Я уже все, что можно, посмотрел, удивить меня можно только актерской игрой, которая есть у Аль Пачино и еще у десятка более-менее интересных актеров, все остальное мне неинтересно. Я был в комнате смеха, ну раз пошел, ну два, ну пять, ну сколько же можно? Сейчас можно зайти в магазин и купить любой фильм, любого столетия, десятилетия. Это увлечение закончилось. Сейчас все увлекаются компьютерами, на Марс летают, можно посмотреть фотографии с Марса. А кино исчерпало себя, то есть это перенасыщенный раствор. Нужно быть настолько цельной личностью, чтобы иметь прекрасный сценарий, гениального режиссера (опять это слово) и гениальную творческую задумку. Писать на бумаге могут все, а Пушкин один. Сегодня снимаются все, потому что сниматься легко, это все равно, что сделать 4 фотографии, 4 позы. Уже все взорвали, что могли, все возможные и невозможные способы любви показали. И про Христа сняли, и про Иуду, уже вся фантазия иссякла, она становится изощренной и патологичной, потому что каждый следующий поступок – это обязательно опережение предыдущего в цинизме и извращении.

– То есть для вас идеальным кажется только советский кинематограф?

– Все проходящее, там были свои минусы и свои плюсы. Но «долго буду я любезен тем народу, что чувства добрые я лирой пробуждал». Важно пробудить. А если уже не пробуждаются? КВН с линзой еще можно было посмотреть, а сейчас – кинотеатр домашний. Если бы в школьные годы ко мне приплыла золотая рыбка и спросила, что я хочу, я бы сказал, что хочу лежать на диване, и чтобы по щучьему велению появлялся любой фильм на стенке, я мог смотреть все, что угодно, от «Битлз» до Чарли Чаплина, и больше мне ничего не надо. Сейчас у многих людей уже есть свои кинотеатры домашние с самым большим экраном... И на кой они черт нужны?

– Однако победило же наше «Возвращение» на Венецианском фестивале...

– Я не видел этот фильм. То, что этот молодой режиссер получил приз, меня очень обрадовало. Гордость за страну у меня есть, бесспорно, но еще мечтаю, чтобы я не обманулся… Я думаю, он по-честному завоевал, тронул сердца, и я… знаете, как говорил Сальери: «Может быть, новый Гайдн меня посетит». И я думаю, может быть, меня новый Чухрай посетит, или новый Чаплин. Я просто мечтаю об этом. Мечтаю...

– А к засилью голливудских лент в российском прокате как вы относитесь?

– Да никак, потому что меня «засилить» невозможно, я просто не обращаю на это внимания. Голливуд – это сумасшедшее производство, но эта машина – она из области неживого, она же ничего не чувствует. И это теперь и России ясно. Пусть раньше мы не видели много хорошего, но к нам не допускали ужасающего, плохого, низкопробного. А сегодня низкопробного больше, чем достойного внимания. На мой взгляд, лучше прочесть одну хорошую книгу, чем сто ужасных. Лично я сейчас читаю Библию – и больше ничего. Все эти акунины-бакунины, вся это литература, детективы, которые лежат в аэропортах горами... Прикосновение человека к кино, как и к литературе, и к любому другому виду искусств, должно быть ответственным. Когда я вижу до истерики доходящих, трясущихся от смеха людей в зале, я понимаю, что я полный идиот.