Кшиштоф Пендерецкий

– В России вы чувствуете себя как дома, довольно бегло говорите по-русски. Это у вас осталось еще со школы?

– Да, хотя по-английски я говорю лучше. Польша – европейская страна, которая на протяжении всей своей истории находится под влиянием Западной Европы и России. Сейчас конечно же все смотрят в сторону Германии, ее ценностей. Но поляки отчетливо понимают, что невозможно жить без связей, как с Западом, так и с Востоком. был юным польским студентом, когда в 1959 году получил загранпаспорт. Первым делом я отправился на Запад. Мне было интересно: что же происходит в Европе, потому что польская музыка была отгорожена от мира, польский авангард был другим. Авангард в Польше родился с первыми политическими изменениями, когда в 1954 году была первая революция. В 1956 году появился фестиваль современной музыки «Варшавская осень». Тогда же появилась первая электронная студия. Это был настоящий прорыв.

– К России многие поляки по большей части относились негативно, с большим подозрением. Как развивались ваши отношения с Советским Союзом и русскими?

– Я был одним из тех немногих, кто приезжал в Москву, и меня на родине за это критиковали. Мне была интересной тогда, да и сейчас остается интересной традиция православного пения. Именно поэтому я написал свой вокальный опус «Утрення»... Впрочем, и в Советском Союзе мне не особенно доверяли. К примеру, пришлось долго ждать, когда в шестидесятых дали официальное разрешение посетить Загорск и Лавру. росто невозможно было попасть в вашу страну после победы в Польше «Солидарности», тем более что я написал по заказу Леха Валенсы произведение «Лакримоза» к открытию монумента в Гданьске. Только в восемьдесят третьем вернулся в Москву, чтобы показать виолончельный концерт. Но мой интерес к русской культуре никогда не пропадал.

– А сейчас вы пишете произведения на русские тексты?

– Заказов из России мне после юбилея Москвы пока не поступали (к 850-летию города Пендерецкий написал «Праздничную кантату». – Прим. ред.). Но сейчас я пишу кантату на стихи Есенина. Это просто невозможно перевести ни на один язык мира. Поэтому на открытии нового концертного зала в Люксембурге она прозвучит на русском. ще я пишу «Страсти», но не по библейскому тексту. Там буду использовать тексты Булгакова – диалог Иешуа и Пилата из «Мастера и Маргариты», а также фрагменты из «Карамазовых» Достоевского. По сути – это новая Библия, написанная русскими. Премьера «Страстей» состоится совсем скоро в Дрездене. Она приурочена к открытию отреставрированной знаменитой Фрауэн Кирхе.

– Одно из самых известных ваших произведений посвящено трагедии в Хиросиме. На ваш взгляд, трагедия той войны и трагедия сегодняшней войны в Израиле, которой посвящен ваш московский концерт, сопоставимы?

– Конечно, ситуация кардинально иная. Именно поэтому и музыка другая. Меня до сих пор почему-то считают авангардистом и трагиком. Возможно, именно потому, что известность принесли опусы о трагедиях. Но ведь такие произведения, как «Плач по жертвам Хиросимы», «Польский реквием», посвященный жертвам холокоста, составляют примерно пятнадцать процентов в моем творческом багаже. Я – едва ли не единственный европейский композитор, кто до сих пор пишет симфонии. Во второй половине прошлого века симфонии писал разве что Шостакович, и мне важно было продолжить многовековую традицию европейского симфонизма. Поэтому в семидесятых годах я написал свою первую симфонию, а теперь пишу одновременно шестую и восьмую (шестую я не окончил). Планирую, как и Бетховен, написать девять симфоний. Теперь, к сожалению, я последний и единственный композитор, кто пишет симфонии. Еще я пишу оратории. У меня их девять. Это также, к большому сожалению, забытый ныне жанр, традиции которого продолжал в двадцатом веке разве что Оливье Мессиан. Поймите меня правильно, я не хвалюсь, мне действительно больно, что многие мои коллеги-авангардисты перестали интересоваться серьезной музыкой. А ведь только серьезная музыка может открыть двери к пониманию мира, пониманию нашего прошлого.

– Но ведь тридцать–сорок лет назад вы прославились именно как радикальный авангардист?

– Авангардистом и революционером я был каких-нибудь пять лет. В послевоенные годы я и мои коллеги просто нуждались в свежих идеях, свежей неординарной музыке, музыке для новых людей. Мы действительно верили, что о р, и меня это радует.