Николай Фоменко: «Наша романтика – это горе от ума, от ненужности. Но мы не сдаемся»

Беседовал Эрнесто Суарес.

Для частного разговора с интересным человеком поводов не надо. Но для того, чтобы претендовать на внимание публики, актуальные информационные поводы всё же нужны. И такой повод, к счастью, возник. Сооснователь группы «Кино», музыкант, писатель, продюсер, сценарист и режиссер Алексей Рыбин сообщил, что собирается снимать фильм под названием «Первый» – о звезде рок-н-ролла из 80-х годов.

Пока что сюжет озвучен лишь в самых общих чертах. Главный герой – музыкант, который в 80-е годы считался лучшим, первым, никогда не шел на компромиссы с шоу-бизнесом, творил только то, что считал настоящим искусством. Это привело героя к нищете, потере друзей, жены и любовницы. И вот герою поступает последнее, очень соблазнительное предложение, которое может всё изменить.

Алексей Рыбин на очной защите проектов, претендующих на господдержку от Фонда кино, рассказал: «Действие картины происходит в 80-е годы и наше время. В главной роли Николай Фоменко, который горит этой ролью, его распирает энергия, и Ксения Раппопорт. Это кино о проблеме выбора: быть или не быть, предать – не предать... Наш фильм – о трагедиях и триумфах».

Николай Фоменко нашел в своём плотном графике время для «Новых Известий». Мы встретились 21 ноября в Крокус Сити Холле – за несколько часов до концерта бит-квартета «Секрет».

— Вас действительно так заводит эта история? Или Алексей Рыбин, что называется, просто эффектно «продавал» фильм на питчинге?

— История меня заводит. Это правда. Во-первых, у нас имеется прекрасно написанный сценарий. Сегодня сценарии такого уровня пишутся крайне редко. Это фантасмагория, в том или ином виде, но фантасмагория драматическая, и там, конечно, есть что играть. Во-вторых, мне сейчас хочется, да и всегда, собственно, хотелось, актерских работ глубоких, чтобы можно было играть на уровне четвертого, пятого пласта восприятия, а не просто отыгрывать сюжетные линии.

— Функцию и картон играть не хочется?

— Не хочется. О глубоком материале мечтают все артисты, но найти такой материал трудно, и у каждого своё понимание глубины. Что касается данной истории, данного сценария, то вся наша компания, которая, как надеюсь, будет делать эту картину, она вся из другого времени, из другой жизни. То время я очень ценю, несмотря на то, что по сегодняшний день, наверное, остаюсь человеком, который вовремя живет – живёт не старым, а вовремя. И я продолжаю делать что-то новое, условно говоря, и двигать таким образом вперёд и себя, и окружающее меня пространство. И мне, конечно же, глубина тех вопросов, которые ставит Рыбин в сценарии, очень интересна. Плюс подкупает абсолютно ленинградская манера подхода к вопросу. И дело даже в не в том, что прообраз моего персонажа – это Майк Науменко, который как бы не умер и дожил до наших дней.

— У героя будет другое имя, или это будет Майк?

— Сейчас не будем заниматься раскрытием каких-либо карт. Давайте без спойлеров. Есть очень важный момент, как мне кажется, точно угаданный и пойманный сценаристом Рыбиным. Во все времена, во все эпохи были тонкие и глубоко чувствующие люди. Романтики. И мы часто наблюдаем в истории картины, когда таким людям не находится места. Особенно в эпохах перемен. Когда приходят другие времена, с ними приходят другие истины, другие морали, другие смыслы. И вот на этих эпохальных стыках, очень интересных с точки зрения рассматривания природы человеческой, этот сценарий и основан. Очень клёвая история. Я бы не сказал, мы носители какого-то откровения, и мы не можем сказать, что до нас так никто не делал. Но мне всё-таки кажется, что нам удалось найти свой неожиданный подход.

Есть кинокартина «Пьянь» с Микки Рурком в главной роли. Очень люблю этот фильм. Рурк играет примерно ту же самую историю. По большому счёту, начиная с Грибоедова, всё так и есть: горе от ума, горе от сердца, горе от ненужности, горе невозможности. Но в нашем конкретном случае это не горе. У нас абсолютно светлая история. Она светлая в том смысле, что в сценарии – а мы сегодня говорим именно о сценарии, а не о картине, мы еще не запустились, – нет клише а-ля «кто тяжело работает, тот тяжело отдыхает», «мне нет здесь места», или еще какая-то тёмная, грязная…

— Черная питерская достоевщина?

— Черной питерской достоевщины у нас точно не будет. Вы знаете, Ленинград – это такой город, который даже людей, которые сейчас там живут, за какие-то 15-20 лет, как они приехали – меняет. И ведь не в первый раз приезжают, они и в тридцатые годы приезжали после революции по продразвёрстке, потом в Перестройку они приезжали: кто не смог в Москву приехать, приехал в Питер. Но во всех случаях город их переделывает – делает из них совершенно других людей. Удивительное, волшебное свойство города. В сценарии есть и город в том числе.

Более того, все мы, участвующие в этом проекте, мы из одного времени и вместе прошедшие одну жизнь. Игорь «Панкер» Гудков, который является продюсером, и Рыба, и я – это единая и очень плотная жизнь. Нереально плотная, вы даже не представляете.

— В нашей стране полным-полно незаурядных героев, а мы конвейером снимаем про золушек, бандитов, ментов и олигархов. Русский рок (кто-то упоминает его в кавычках, кто-то без) – это целая плеяда персонажей, возникших на стыке эпох. В той же Америке сняли «Винил» про своих героев рок-н-ролла. Мне кажется, что и у нас должен быть запрос на подобные истории.

— Нет. Мне так не кажется. Мы отличаемся от всех остальных тем, что не передаем из поколения в поколение исторические ценности. Ленинградцы в этом смысле, в определённом смысле, конечно, ну по крайней мере в моём детстве и в моей молодости (сейчас, конечно, этого нет), тогда были исключением. Все мои товарищи и все мои друзья, которые окружали меня с самого детства, с самого рождения, все они знали, кто у них прабабушки и прадедушки, прапрабабушки и прапрадедушки и далее – «пра, пра, пра, пра», несмотря на то, что отсидевшие родственники (и соответственно, пропавшие без вести) в советское время были практически у всех, и, тем не менее, все знали и помнили свои корни. А потом наступил какой-то момент, когда вдруг я начал обращать внимание, как люди говорят: «Ой, я не знаю, кто моя бабушка. Ой, я не знаю, кто мой дедушка».

— Вы утрируете. Как можно не знать родного дедушку?

— Увы! Даже дедушек иногда не помнят. И этого стало как-то очень много. У нас есть определенные зазоры, связанные, конечно, с советским временем. Тогда и сажали, и расстреливали, и всё уходило в никуда. Почему я считаю эту тему важной. Если ты не знаешь корней своей семьи, то будешь легко относиться к архитектуре своего города: будешь легко сносить, легко строить и так далее. Именно поэтому у нас нет Парижа, нет Венеции, нет Флоренции, и Лондона у нас тоже нет, который исторически сохраняется из поколения в поколение, и таким образом сохраняется и передается история нации. В этом смысле и по этой причине сегодня никто не знает группу «Секрет», условно говоря, «Секрет» – это тёмная лошадка, неизвестная.

— Снова утрируете: 35+ и знают, и помнят.

— В этом-то и дело! 35+ помнят, а 30+ и 20+ уже нет, и начинается: тут помню, а тут не помню. А те же современные англичане – молодые бунтари, рэперы и МС-стайлеры и прочие…

— Помнят «Секс Пистолз».

— Да какой там «Секс Пистолз»? Они помнят чертового Тони Шеридана. Помнят! Потому что отцы про него рассказывали. Я наблюдал за тем, как англичане в Сильверстоуне смотрели «Формулу-1». Сидят пятилетние дети, а папы им настойчиво и назойливо вдалбливают, мол, раньше здесь, по этой легендарной трассе гонял великий Стирлинг Мосс, а Найджел Мэнселл – это вообще молодой мальчик и пацан. Это всё у них из уст в уста передаётся. Это и есть нация. Что касается нашего фильма, то нашему герою нет места в современном времени, и мы особо подчеркиваем: он остался жив, он живёт, но никто не знает, кто он такой. Только три с половиной человека знают о нём и помнят.

— И при этом герой не унывает?

— Да зачем ему унывать? Не нужно ему унывать. Это горе от ума, повторюсь: вечный Грибоедов везде. Это именно горе от ума. Очень точная формулировка, и её уже не переплюнуть.

— А как вам пушкинское: «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом»?

— Я бы так сказал: подобные ситуации с талантами возникают не только в России. Просто в нашей стране нам всё время нужно освежать жизнь: мы постоянно что-то новое делаем, новое строим, новое воздвигаем. У нас какая-то лютая потребность в новом, новом, новом.

— «Новые Известия».

— Да-да, название вашего издания очень прикольное. Так вот, в этой погоне за новизной, мы напрочь забываем родную историю. Поэтому нами очень легко управлять: мы не помним, что было двадцать лет назад. Условно говоря: люди, которые выходили к Белому дому и залезали на танки, сейчас поливают грязью существующий режим, как будто не они за него боролись. И с ностальгией вспоминают чертов Советский Союз, чудовищный и мерзкий, когда одни ботинки были на всю семью. Это тоже наше удивительное свойство. Но фильм наш не об этом удивительном свойстве.

— Но вы же будете думать об этих вещах при работе над ролью, разве нет?

— Я не буду думать о каких-то общесоциальных или общеполитических мотивах. «Сосьете женераль» наших людей не волнует в этом смысле. Чем мы отличаемся от тех, кто живет там? У них каждый человек – это единица, личность. И за эту единицу они готовы побороться как угодно, своими, так сказать, военно-воздушными силами. Шучу, конечно.

— Наши тоже готовы бороться. Давайте вспомним недавнюю историю с журналистом Иваном Голуновым, которому полицейские подбросили наркотики. Профессиональное сообщество встало на дыбы. И не только коллеги по цеху выступили единым фронтом. Многие очень далёкие от журналистики люди тоже вышли на улицу с протестом. И в итоге Голунова отстояли, вытащили из СИЗО. Крайне редкий, даже уникальный для России случай.

— Я считаю, что сегодняшнее профессиональное сообщество себе немножко льстит подобным образом. Эту карту разыграли не журналисты, совершенно точно. Воодушевление, мол, мы отстояли, мы вытащили – это хорошо. А мне кажется, что таким образом наше руководство просто продемонстрировало, что у нас демократическое государство. У меня нет стопроцентной уверенности, что там на самом деле произошло с Голуновым, да и никто не знает. Но это был очень неплохой спектакль, и разыгран он был точно не журналистами.

— У БГ есть строчка: «Не стой на пути у высоких чувств». Всё-таки нельзя не ценить высокий порыв людей, вышедших на защиту одной единицы.

— Даже не обсуждается! Вопросов нет! Молодцы, что вышли на улицы! Но в том-то и беда! То, что является обычным делом для обычных людей в нормальном обществе, у нас является уникальным событием. И я не верю, что кто-то там наверху испугался протестов, и парня отпустили. Мы живем именно в таком демократическом государстве, которого достойны. Я сейчас абсолютно серьезно говорю.

Мы иногда забываем об очень важных вещах, говоря о политике или о чём-то еще. Мы забываем, что каждый из нас индивидуален. И люди, которые требуют большей внутренней свободы и меньшей цензурированности, либо требуют убрать мещанскую культуру в понятиях и смыслах, они забывают, что таких, как они – два процента. Эти два процента не будут плеваться на улицах, а остальные, так сказать, массы – будут. Общество наше неоднородно. И руководить нашим обществом в последнюю тысячу лет ох как трудно. Нам нельзя предложить импортное управленческое решение: давайте как у американцев, давайте как у французов, давайте как у китайцев. С нами их методами не справиться. Мы – очень особенные. Но у нас, как мне кажется, нет своего особенного пути: мы просто едем да катимся наобум.

— Так мы далеко уедем, давайте вернемся к фильму «Первый».

— Надеюсь, что у нас всё получится. Ведь эта киноработа, на самом деле, очень трудная в творческом плане. Мы не будем претендовать на какие-то фантастические объемы взгляда. Но это будут и братья Коэны с глубоким ироничным разбором.

Самое страшное, самое ужасное, что с нами сегодня случилось – пропала ирония. Её нет сейчас. Совсем нет. А десять лет назад она еще была. Сейчас нельзя даже подшутить над человеком. Он не поймет скорости шутки. Сам над собой он тоже не подшутит. А для Питера ирония важна. Ленинградцы в этом смысле вообще носители особого языка. И вся группа «Секрет» – это Дворцовая площадь. Никуда от этого не деться.

— Вы сами подвели к вопросу, который я очень хотел задать. Остап Бендер в своё время сидел на вас как влитой, многие помнят ваши отвязные шутки на «Русском радио». Почему у современных лицедеев – лицедеев в высоком смысле слова – такие грустные глаза?

— Глаза всегда были грустными и во все времена. Посмотрите на фотографии Евгения Леонова. Очень показательный, очень наглядный пример.

— Вам не кажется, что девизом нашего времени стало «Смеяться подано»? Пошлые шутки стали неисчерпаемы, как атом. Столько юмора со всех сторон льется, что людям, которые ценят иронию и самоиронию, становится тошновато.

— Это упрощение системы. А системное упрощение всегда приходит с обществом потребления. Для мещан сейчас музеями стали магазины МЕГА и Ашан. Даже больше, чем музеями. Они там жизнь проводят. Поэтому и культура такая. Представьте нас, людей Советского Союза, в семидесятые годы. Мы же были правнуками людей 19 века. Мы тогда еще застали управленцев из 19 века. И это была совершенно другая тонкость культуры. Считалось, что потребление – это отстой. Считалось предосудительным стремиться что-то иметь. Поэтому художники всегда были голодными.

У нас сейчас вовсю разворачивается экономический кризис. И скоро всё начнется заново, будет ренессанс. Посмотрите, какие новые разные спектакли начинают выходить. Театр постепенно начинает звучать по-другому. Наверное, скоро появятся и новые протестные песни, причем, не просто плакатно протестные, они будут уже другой глубины. Возможно, в этих песнях появится глубокое звучание, как у Евгения Бачурина. Вообще, я уверен, что любая мещанская культура – временное явление, волнообразное. Поэтому очень спокойно к этому отношусь. И когда мы говорим об отсутствии иронии у мещан, надо понимать, что они физиологически на неё не способны. Понаблюдайте за их переписками в социальных сетях, какие комментарии они там выдают. И они очень управляемы, что очень важно. Если вступить с ними в диалог с одним тезисом, а через двадцать комментариев поменять его на противоположный, они поддержат оба тезиса. Их управляемость – это хорошо. Было бы плохо, если бы они были неуправляемыми.

Убежден: ирония вернется. Оно сейчас как-то насытится, это поколение голодных девяностых. А культура и искусство сегодня, несмотря на постоянные пинки, всё равно продолжают жить. Сколько новых симфонических оркестров появляется. И даже те, кто ничего не понимает в музыке, сейчас знают, что ходить на концерты классической музыки – модно. Это положительные факторы. Не всё так плохо. Много чего реставрируется. Конечно, иногда становится досадно, что всё это делается за счет проданного газа и нефти, а не на базе проданных космических технологий или наших физико-химических решений. Это, конечно, обидно.

Сегодня мы можем поблагодарить Запад за то, что они позволяют нам на западных самолетах прилетать из Питера в абсолютно западный Екатеринбург, из Екатеринбурга в абсолютно западный Новосибирск, из Новосибирска в абсолютно западную Москву. И даже не надо иметь зубную щетку в кармане, система прекрасно работает. Всё можно делать с телефона.

— Глобализация экономики. Ничего не поделаешь.

— Возвращаясь же к сценарию, который написал Рыбин, мы говорим о герое, который со своими внутренними ценностями в прошлом времени не остался. А в новом времени его внутренние ценности никому не нужны.

Три года назад Майку было бы шестьдесят. И мы играли здесь же, в Крокус Холле, концерт. И во время выступления мы вдруг решили сыграть Майковскую песню Blues de Moscou: «Здесь нас никто не любит, и мы не любим их». До этой песни зал нам с удовольствием подпевал, на кураже размахивал руками, всё было замечательно.

— А на песне Майка возникла стена молчания?

— Стена молчания. Мертвая тишина в зале. И тогда я понял, что зрители не обиделись, когда услышали: «Я не люблю Таганку, ненавижу Арбат, еще по одной и пора назад». Они просто не поняли, о чём вообще идёт речь. Сейчас со зрителем надо как в ситкомах – написать титр «Шутка», и тогда они начнут смеяться и хлопать. Иначе не поймут, что это была шутка.

Тонкий юмор требует больших скоростей и больших знаний. Оборачиваемость шутки – это тонкий ум, это мастерская игра тонкого ума. Я думаю, что 90 процентов текстов, которые пел Майк, сегодня вообще не будут никому ясны, потом что там есть такие обороты, например: «А кассирша Эдита Пьеха отвечает: билетов нет». Это игра с текстом песни Пьехи про город детства.

— Башлачёв тоже был мастером словесного бисера. Кормильцев.

— И до нас было мастеров, и после нас будет мастеров миллион. Давайте поговорим об одной очень волнующей меня проблеме. Смотрите. Шекспира ставят бесконечно и всё время. А вы не задумывались почему? На мой взгляд, Шекспир занимается разбором десяти заповедей, он пишет о любви, о ненависти и предательстве, задается вопросом «убий – не убий» и так далее. Все позиции, по которым Шекспир дискутирует через пьесы, никогда не привязаны к конкретному времени и месту. У нас же, чтобы сегодня поговорить о ненависти или разладе, нужно обязательно оттолкнуться о того, что они жили вместе, любили друг друга, но взяли ипотеку и разосрались. А ипотека – это история на три года. Через пять лет ипотеки вообще не будет и никто не будет понимать, о какой такой ипотеке идет речь. У меня масса подобных мыслей о том, как пропадает человеческая деятельность в творчестве. Уходят писатели, уходит музыка – музыка не нужна. Человеческая деятельность, в общем и целом, это штука, которая призвана выдавать энергию. Мы должны крутить планету энергией действия. Мы пишем стихи, пишем песни, или что-то строим или возводим, но от людей, в сухом остатке, остаются только камни. Можно раскопать пирамиды и сказать: «Круто!» Если мы посмотрим на наскальную живопись, а наскальная живопись, как мы понимаем, – это Лувр для обитателей того времени, для неандертальских граждан. Мы сегодня смотрим и думаем, как это клёво, как это исторически растянуто во времени, и мы видим то, что было создано 30 тысяч лет назад, это прикольно, но никакого энергетического отклика у нас нет, не цепляет. Точно так же «Джоконда» через 200 лет не будет вызывать отклика в сердце зрителя.

— Зачем забегать так далеко в будущее? Иногда достаточно одного поколения. Эмоциональные отклики на разные вещи – часть проблемы отцов и детей. Однажды Виктору Цою задали смешной вопрос: «Вы воспеваете подростков, музыку улицы, а вам не хочется стать ближе к людям среднего и пожилого возраста?» Цой ответил вполне серьезно: «Мне хочется быть близким своим ровесникам. Те, кто старше, они наверное, могут всё это понять, но не смогут это почувствовать».

— Насчет Виктора Цоя хочу сказать одну важную вещь. На моей памяти, после его смерти, было уже, как минимум, три возвращения Цоя к публике.

— Да, это удивительный феномен. Вечно живой Цой.

— Но ведь кто-то пионерит эту тему, раскачивает, запускает, и она опять и снова становится важной в какой-то момент. А если глобально разобраться с этими простыми образами – «Перемен, мы ждем перемен»… В школе на уроках мы ждем перемен. Я не хотел бы углубляться в эту тему, потому что потом начнут цитировать, припоминать, не понимая смысла сказанного, и анализировать на уровне тараканов. Ей-богу, с пониманием и цитированием у нас очень большие проблемы – ну очень большие проблемы. Помню, когда мы были маленькими и выступали с песней «Беспечный ездок», нам из зала кричали: «Каску отказа! Каску отказа!» «Какая песня?» – спрашивали мы, уточняя. «Каска отказа!» А там, в тексте – «Газ до отказа!»

— Смешно. Практически страхование КАСКО.

— Да-да, и такого смешного было очень много.

— «Героя асфальта» не требовали?

— Не помню. Но и такое вполне могло быть. И всё же, возвращаясь к Алексею Рыбину, хочу рассказать одну историю. Когда ты маленький, вот совсем-совсем маленький, и тебе семнадцать, и ты такой маленький смотришь на сцену, а на сцене такой же маленький Рыбин, ну он постарше на два с половиной года.

— В таком возрасте разница два с половиной года – серьезная пропасть.

— Да, это бомба. И вот Рыбин бродит по сцене туда-сюда. Я был самом первом концерте «Кино», на самом первом. Когда на сцене их было двое: Цой и Рыбин. Это было очень смешно, ну прямо о-о-очень смешно! Мы валялись от смеха. У нас же было бесконечное стебалово, мы стебом и юмором раскрывали свои зажимы. И это был именно юмор. У нас не было принято пародировать и заниматься сатирой, потому что для нас это был вонючий совок. Вот то, что сейчас происходит у нас в юморе, например, это всё сатира и фельетоны. Этот тот же самый Петросян, только уже другого времени. Взяли и написали: «Сценка у зубного врача». Ну сценка, ну у зубного. И что?

— Сейчас фельетонят не только юмористы, но и серьезные писатели. На мой взгляд, последние романы Пелевина – растянутые фельетоны.

— Ну-у-у. Это фельетоны и совершенно другого уровня, и совершенно другого взгляда. Это уже вышивание узоров. На таком уровне я готов их воспринимать. Мне очень нравится его роман «Тайные виды на гору Фудзи». Люблю «Манарагу» Сорокина.

Кстати, мы сейчас поставили в театре «Практика» пьесу Сорокина «Занос» – очень крутой спектакль, очень. Никого не можем позвать, потому что там всего 80 наушников для зрителей, а без наушников нельзя посмотреть. Юра Квятковский выступил режиссёром. Пьесу Сорокин написал в 2009 году. Уникальная вещь. Как мог Сорокин в 2009 году быть настолько предсказательным? Он запросто выстреливает на десять лет вперед, угадывает. Конечно, Владимир Сорокин – гений, и я его обожаю, тут и говорить нечего. В спектакле идут три действия, и в наушниках три кнопки переключения аудиоканалов с подсветкой – синей, красной, зеленой. Действия показываются на нескольких мониторах охранника. Всё основано на принципе подглядывания. Мы играем весь спектакль за стеклом. Очень интересно наблюдать за зрителями, и зрители наблюдают друг за другом, кто какой канал слушает. Потому что там есть эротические сцены, которые идут на экране. В какой-то момент зрители оглядываются: ой, все же видят, что я это слушаю. Это очень круто.

— Издеваетесь над зрителем.

— В очень лёгкой форме. Издеваемся очень лёгкими касаниями.

— Помимо Пелевина и Сорокина, какие современные писатели вам близки?

— Дмитрий Быков. То, что он говорит, то, что пишет порой – это вообще моя калька. Всё, что касается определенных авторов и разборов произведений – полное совпадение. Мне нравятся именно такие разборы. Я вообще на таких разборах вырос. Мои театральные педагоги – Александра Александровна Пурцеладзе, Чирва, Гительман – они нас ровно тому и учили.

— Вам понравилась книга Дмитрия Быкова о Маяковском?

— Я ее прочитал. В разборах мне с Быковым всё ясно, потому что я сам так и разбираю, честно говоря, мы с ним в разборах не расходимся вообще нигде. Мне очень интересен Быков как писатель. Его роман «Июнь» очень высоко ценю. Когда Быков пишет художественно, у него проявляется удивительное, поразительное качество. Он неглубок философски, но глубок чувственно. У него много чувственности. У меня вообще есть теория о рассудочной эмоциональности и эмоциональной рассудочности. От головы или от сердца.

— От сердца важнее, мне кажется.

— По-разному. В разное время. В разные моменты. И Быков не может это внятно скомпоновать. И это хорошо. Он не может, как Набоков. Набоков остановился, всё взвесил, положил свою знаменитую матрицу, переставил элементы местами – и у него всё заработало. А у Быкова видно, где он покатился-покатился, и это, ей-богу, так хорошо. И слог у Быкова прекрасный.

— И стихи замечательные.

— Очень хорошие стихи. (смотрит на часы) Простите, у меня буквально пять минут осталось. Надо звук отстраивать перед концертом.

— Вы прочитали сотни сценариев, как хороших, так и плохих. Скажите, а есть разница в работе между режиссерами? Условный пример, без фамилий. Талантливый режиссер читает чужой талантливый сценарий – и снимает. Но ведь Рыбин не только сам сценарий написал, он же свою личную историю вложил в текст, он сам во всем этом варился. Наверняка другой уровень энергии.

— Я не знаю, как Рыба снимает. Рыба круто написал. Но я никогда с Рыбой как с режиссёром не работал. У меня вообще есть принцип, который под кожу вогнали еще в детстве. Я как артист – пластилин в руках режиссера. Есть, конечно, артисты, которые предлагают режиссеру своё видение, но тогда ни черта не получается. И я очень надеюсь на то, что человек, написавший такой сценарий, имеет чёткое видение и всё разрулит как надо. Мы с ним о многом уже поговорили, и наши посылы сходятся, и наши референсы тоже точно совпадают. Например, сошлись в референсе на «Бёрдмэн». Это всё туда, в направлении нашей истории. Если я – артист, и я дал согласие, то я иду и работаю, выполняю задачи, поставленные режиссером.

— Помимо утраты иронии и самоиронии, наблюдается какое-то оголтелое общенациональное соревнование в дисциплине «цинизм». Вспомним классиков: побольше цинизма, людям это нравится. Наши люди заигрались с цинизмом. Юмористы вышучивают шутки про блокадников и про холодные объятия призрака Карбышева, виноделы недавно запустили линейку советского шампанского с красочной этикеткой «1937», чиновники в соцсетях вообще не стесняются. На короткой дистанции цинизм может работать как способ защиты от реальности, но на длинной дистанции он не даст никакой надежды. Вам не кажется, что цинизм вкупе с короткой исторической памятью, о которой вы говорили, может уничтожить нацию? Во всяком случае ту нацию, в которой герою вашего фильма нашлось бы место.

— Под вашим прекрасным заявлением я подписываюсь абсолютно, кроме одного. Уничтожит нацию. Здесь я поставлю троеточие, потому что нация уничтожалась много раз, столько раз уничтожалась, а всё никак не уничтожается. Во все время нас этим пугали этим уничтожением. «Из-за вас, Николай, погибнет русская культура», – так мне говорили. Откройте записи передачи «Музыкального ринга» за 1987 год.

— Про «Секрет» такое говорили?

— Да! Орали с пламенным надрывом: «Из-за вас погибнет русская культура!» И это нормально. Я же на тот момент был рэпер, по факту, как рэпер сегодня.

— На длинной дистанции всё-таки побеждают романтики?

— Русские – это романтика. Точка. Еще раз. Русские – это романтика. Это сердце. Когда бросали всё и бежали спасать, лезли в огонь и воду, никакого прагматизма не было никогда. Зачем? Почему? Это и большие слёзы, но и большая радость.

— Последний вопрос. Почему в России всё самое лучшее и хорошее всегда создаётся вопреки, наперекор, на разрыв аорты? В том же Голливуде если продюсеры находят талантливых актеров, режиссеров, они их там вылизывают. У нас же – гнобят, заводят дела, и вот под таким давлением художники выдают алмазы.

— Так и должно быть. Да, это опасно. Мы не должны быть личностями, не должны ни в коем случае, но при этом – должны. Мы не должны стоять, но и не должны сидеть. Вот такой парадокс. А если нельзя ни стоять, ни сидеть, то как лежать и при этом творить – такого ещё не изобрели. Поэтому у нас художники всё время в эдаком полуположении, в полуприсядке. Но мы к этому привыкли, не сдаёмся, иногда у нас довольно неплохо получается.

— Иногда получается очень даже хорошо.

— Стараемся.

Подписывайтесь на канал "Новых Известий" в Яндекс.Дзен