Лев Симкин: «Не понятно, почему русских евреев не называют просто русскими?»

Книга Льва Симкина «Собибор/Послесловие», посвященная восстанию в лагере смерти (этот сюжет стал основой и для фильма Тарантино «Бесславные ублюдки») вошла в список пяти лучших книг недели по версии НГ EXLIBRIS от 11 июля 2019 года, а незадолго до этого заняла свое место в лонг-листе премии «Просветитель».

С автором беседует Ирина Драгунская.

- Наверное, Вас уже много раз спрашивали, насколько травмирующим опытом была для Вас работа над этой книгой. Но я все равно спрошу: как Вам удалось преодолевать эту травму?

- Я родился через шесть лет после окончания войны. Страхи подсознания рождали страшные сны о преследовавших меня фашистах в черной форме. Потом они были благополучно забыты и вспомнились лишь в середине восьмидесятых, когда моя коллега по кафедре, Л. Б., поделилась со мной содержанием собственного сна, от которого никак не могла отвязаться на протяжении многих лет. В класс, где учится ее Маша, входят эсэсовцы и спрашивают, кто тут евреи. Дочь тянет руку, ее надо как-то остановить, но она не догадывается, что мать рядом, и тогда та бросается к ней за парту с криком: «Мы — русские!» — и —просыпается. Летом сорок первого русский папа привез восьмилетнюю Л.Б. на юг Украины к еврейской бабушке. Каникулы закончились в гетто, откуда ее перекинули через забор на руки добрым людям, а бабушка и остальные родственники остались там навсегда. Когда ее дочь Маша подросла, она в отличие от меня, сразу принявшего это как данность, никак не могла взять в толк, почему немцы убивали именно евреев. Видать, что-то с ними было не так. Ведь если с кем угодно может случиться беда, значит, и с ней, русской и по отцу, и по матери — тоже?

Когда я писал книгу, сны вернулись. Они были основаны на рассказах выживших, на страницах уголовных дел из архивов. Ведь идея книги возникла из архивного дела 1962 года на вахманов-коллаборационистов, служивших в Собиборе, где я случайно обнаружил свидетельские показания Печерского, неизвестные прежде.

Сны, кстати, не прекращались, покуда я писал все четырекниги, связанные с Холокостом. Потом – вот интересно – когда я стал заниматься чем-то другим, исчезли и сны…

- В чем вы видите необходимость подобных исследований — в восстановлении справедливости, в предостережении? Сегодня, в годовщину одного из известных геноцидов последнего времени (резня в Сребренице) особенно наглядно видно, что человечество не усваивает никаких уроков. Что давало Вам силы работать, несмотря на этот печальный факт?

- В Сребренице не был, но был в прошлом году рядом, в Сараево. В 16 веке в Сараево нашли убежище евреи-сефарды, изгнанные из Испании. Синагога того времени дожила до наших дней. В ней нацисты держали обречённых евреев перед отправкой в Освенцим. Кому-то удалось спастись, нескольких женщин переправили в итальянскую зону оккупации, они ходили с закрытым лицом в мусульманской одежде, а таких патрули не останавливали. В следующую войну, в девяностые, евреи уезжали из осажденного Сараево по израильской визе. Говорят, среди них были их мусульманские соседи— под видом родственников. Несмотря на то что вроде история ничему не учит,все же ген альтруизма – ну или что там вместо него —таки существует.

Почему я пишу об истории? Кто не знает, откуда он пришел, говорили еврейские мудрецы, не будет знать, куда ему идти. Так уж получилось — евреям надо знать свою историю. И вот в этой миссии — писать историю — важна любая деталь. Ведь никому не известно, какой величины она потом окажется. До чего возрастет…

- Что отличает советского (российского) еврея, на ваш взгляд, от его западного (и израильского) соплеменника? Можно ли считать эксперимент советской власти по выведению «новой общности советских людей», homo soveticus успешным?

- Ровно тем же отличается, чем советский человек отличается от иностранца. Правда, сейчас уже не так: хотямы всегда узнаем своих в любой иностранной толпе по настороженному взгляду, это те свои, кому за пятьдесят, молодые — уже другие, не отличишь.

А уж советский еврей — был советским человеком в квадрате. До войны — самый активный комсомолец, веривший и любящий советскую власть больше всех. А в мое время — в 70-е и далее — нередко тихий, забитый, пугливый, знающий свое место, втянувший голову в плечи;знавший, куда нельзя, а куда можно. «Типичный представитель», как говорится. Мое поколение евреев ведь ничего особенно плохого не видело. Жили нормально, как все, ну, разве что в какие-то институты не принимали, куда-то на работу не брали, но ведь это не сравнишь со временами наших родителей, когда боролись с «космополитами». Но я всегда знал, на что могу рассчитывать, на что —нет. Просто знал правила игры. Правда, само это знание унижало. Мы жили в условиях так называемой «антисионистской» пропаганды, однако фактически это была антисемитская пропаганда. Об Израиле постоянно несли какую-то чушь, была и такая книга - «Осторожно, сионизм!», выпущенная миллионными тиражами.

Кстати, нынче на улицах и в метро не встретишь типичного персонажа времен моей молодости — носатого инженера и емуподобных работников НИИ. Как у Тынянова в «Смерти Вазир-Мухтара»: внезапно «перестали существовать люди двадцатых годов (19 века) с их прыгающей походкой».

Еще иногда говорят «русские евреи» — именно так называется фильм Леонида Парфенова. Это название в каком-то смысле есть вариация на тему старого советского анекдота, где конферансье объявляет: «Песня «Русское поле», слова Инны Гофф, музыка Яна Френкеля, исполняет Иосиф Кобзон». Вот и фильм о том, сколько «их» было и где — в балете ли, шахматах, ядерной физике или русской церкви. Мне не дает покоя одна мысль: а можно ли вообще говорить о русских евреях? А почему они —не просто русские? Евреи по уникальному советскому паспорту с его пятой графой? Почему-то мы не говорим о русских мордвинах или удмуртах, зачем же для евреев надо делать исключение? И потом, когда мы говорим о советском прошлом - может, лучше было вести речь о советских евреях, ведь советского в них было не меньше, чем русского?

- Кому, в исторической перспективе, на ваш взгляд, было выгодно лишать еврейскую часть советского народа ее национальной идентичности?

- Отчасти это само собой получилось. Общий послереволюционный настрой. Тот же Печерский верующим иудеем не был, идиш не знал. В еврейскую судьбу его обратила война. А после войны —борьба с «космополитизмом», закрытие Еврейского театра и тому подобные события. Кому выгодно? Ну, во-первых, всех нужно было причесать под общую гребенку. Евреи считались всего лишь народностью - по сталинской классификации. Во-вторых, Сталин был подозрителен ко всем народам СССР, чьи национальные государства существовали — и к евреям стал особенно подозрителен после создания Израиля.

Ну и наш, особенный, «интернационализм», примером которого служит да вот хоть эта частушка:

Хорошо, что наш Гагарин

Не еврей и не татарин,

Не таджик и не узбек,

А наш советский человек!

- Как Вы думаете, почему о теме коллаборационизма в нашей стране говорилось и говорится так мало?

- Самого слова «коллаборационизм» у нас всегда избегали, по-видимому, оттого, что оно означало нечто большее, чем просто «пособничество», намекало на некий размах этого явления. Уголовные дела по этой части всегда были с грифом «Секретно». И гриф этот ставился потому, что подавляющее большинство процессов над фашистскими пособниками закрывалось для публики. Советская власть не хотела акцентировать внимание на национальности его основных жертв, поскольку во многих случаях обвинение касалось участия «пособников немецко-фашистских захватчиков» в массовых убийствах «лиц еврейской национальности». И, главное, руководству не хотелось раскрывать немалые масштабы коллаборационизма среди граждан СССР. Сама советская жизнь — коллективизация, репрессии, насильственное насаждение советской власти — порождала врагов, не мнимых, а настоящих. Вероятно, нигде не было такой богатой почвы для коллаборационизма.

- Как Вам кажется, почему тема восстания в Собиборе остается столь же актуальной и 85 лет спустя?

- Во-первых, чтоб не говорили: мол, «евреи не сопротивлялись». Так же, как после войны шептались, что они, мол, не воевали, а в Ташкенте отсиживались. Но дело, конечно, не только в евреях. Для любого человека важно понять, как он сам поведет себя в пограничной ситуации. Книга ведь не только о Печерском, но и о вахманах СС— таких же красноармейцах, которые оказались по другую сторону. Как могли пять тысяч молодых людей с советским воспитанием превратиться в массовых убийц, в пособников, служивших во всех лагерях смерти? И, наконец, эта актуальность не имеет ничего общего с тем, как нынче пропагандисты разыгрывают «еврейскую карту».

Последнее — тема тонкая, о ней надо говорить отдельно. С одной стороны, для разоблачения «фашистов» в сопредельных странах, а с другой — имя Печерского вовсю используют, чтобы доказать, будто бы в СССР его подвиг не замалчивали. На самом деле — все наоборот. Печерский приподнял голову в начале 60-х и опустил ее вновь в конце десятилетия, когда «еврейская тема» была закрыта сверху. В 1969 году перед выступлением в клубе энергетиков в Ростове его в мягкой форме попросили не упоминать слова «еврей» и «Израиль». Я вспомнил об этом не так давно, увидев по телевизору передачу «Время покажет», посвящённую фильму «Собибор». Слово «еврей» не было произнесено ни разу за сорок пять минут.

- Что бы Вы сказали читателю, открывающему Вашу книгу впервые?

- Думаю, о Печерском знают уже все, его подвиг теперь широко известен. Но вот что было до и после? Как сложилась его послевоенная жизнь? Биография Печерского (за вычетом его великого подвига) уж очень обыкновенна, обыденна; но не может же быть, чтобы не было смысла в его существовании после окончания войны? Вот на эти вопросы я пытался дать ответы в своей книге.