Яков Миркин: Октябрь 1917 года стал экстремальным ответом на экстремальные вызовы

Есть несколько крайностей, в которых трудно выживать любому, независимо от убеждений и личной судьбы. Неважно – кто ты: либерал, социал-демократ, консерватор рыночного толка или честный, думающий марксист, увлеченный ослепительным сиянием равенства и братства.

Первая крайность – жестко административная экономика. Вторая - война. Третий – анархия, распад.Четвертая – сверхволатильность, сейсмика, как в Помпеях.Пятая – повсеместно иррациональное мышление, основанное на мифах.

Когда-то сто лет назад обычный человек, просто гуляющий по российской улице, оказался в мире крайностей, и с тех пор, с временными послаблениями, продолжает в нем пребывать.Крайности – как вода, они наступают сами, когда слишком много дождя с неба, или с ним никто не умеет справляться, потому что не знает ответа, что делать с этой небесной водой. И жизнь становится наводнением.Мы 100 лет – люди крайностей.Мы сами не замечаем, как впадаем в крайности и жестокость, которая неизбежно следует за ними.

Была ли это великая революция или преступный переворот?

Нет знаков, нет лозунговых оценок событий 1917 года – просто попытка понять, что произошло и почему в самой разрушительной форме. Исходное к 1917 г. – Россия нуждалась в реформах. Великие, на разрыв различия в статусах, доходах, имуществе, способах жизни и образовании населения, масса архаики, избыточность государства и накладываемых им ограничений, технологическое отставание от Запада – все это требовало крупнейших изменений в институтах и политике, которые бы позволили высвободить энергию всех групп населения в строительстве, частном и общественном, в модернизации, а не в разрушении.

Система управления Россией в начале XX века этой конфликтности не соответствовала. Всё в ней – и люди в ней - были устроены так, чтобы сделать управление надменным, жестким, максимально субъективным, низко оценивающим ценность человеческой жизни и решительно настроенным на ошибки во всем – в кадрах, в политике, в суждениях и действиях.

К тому же война, которая, кроме миллионных жертв, создала неслыханное давление на население и все институты общества, вела к нарастающим потерям. Ситуация «подтопленного судна» в буре и урагане, с уже деформированной конструкцией на разрыв, которое может спастись, но только если команда никогда не ошибается. Но если сама команда отделена от реальности, забита идеями и ложными ценностями, не имеющими к ней никакого отношения, и уверена в том, что судно никто и никогда потопить не может, то ему недолго держаться на плаву, и оно уйдет на дно в самой короткой и жестокой форме.

Так и случилось. Тем более, что дорога от февраля к октябрю 1917 года – это путь все нарастающих рисков, волатильности, неопределенности, многоначалия и анархии в обществе, когда новые (а, по сути, старые) люди, пришедшие к власти, временные, не справились с управлением. Военное давление, падающая экономика, нарастающие отчаяние и страх, «низы», выходящие из-под контроля, неспособность управлять – и страна пошла вразнос.

Октябрь 1917 года – экстремальный ответ на вызовы, равные ему по экстремальности. В «венерианских» по жестокости условиях не могли не быть созданы институты, экстремальные, экстремистские по природе, как бы они ни смягчались со временем. Большевизм и сталинизм вместо социал-демократии, административная экономика вместо социальной рыночной, диктатура пролетариата и личная диктатура, тоталитаризм – вместо демократии, пусть даже в латиноамериканском духе.

Но в извращенной форме вновь была воссоздана империя, расширяющая свои границы. Вновь возникла модель жестко централизованного управления и концентрации власти в немногих руках. Вновь основой общества стали «человеческие ресурсы» - низкой цены, немобильные, закрепленные за землей или за крупнейшими предприятиями, народ без собственности, растрачиваемый, как дешевый ресурс. Вновь заработал механизм негативного человеческого отбора, вечного отставания в модернизациях после рывков, нарастающих проблем в качестве жизни и управления. Все это не могло не придавать обществу 1917 – 1991 годов характер временной конструкции.

Конечно, 1917 год открыл социальные лифты. Никто не спорит, что он создал всплеск человеческой энергии и творчества для тех, кто стал новой интеллигенцией или вошел в новые элиты. Нельзя сомневаться в том, что идеи равенства, общей собственности, служения всем могут быть мотором развития. И всем понятно, что именно 1917 год стал исходником для технологических модернизаций, приведших к тому, что к 1990 г. Советский Союз был крупнейшей индустриальной, хотя и полувоенной страной.

Но какой бесчеловечной ценой это все произошло, с какой растратой людей, их энергии и талантов, с какой низкой эффективностью и с какими объемами принудительного и полукрепостного труда! И с каким истощением страны! В 1982 г. в городе Комсомольске-на-Амуре, набитом колониями и поселениями для бывших заключенных, строительными войсками, среди крупнейших оборонных заводов и строек века банка сметаны была счастьем. И это – личное свидетельство. В городе Северодвинске, великом центре подводного судостроения, через почти сорок лет после окончания войны, были карточки на отдельные виды продовольствия. И это тоже – личное свидетельство.

Если бы существовала альтернативная история и если бы февральская демократия 1917 года оказалась бы эффективной и смогла бы удержаться у власти, то можно не сомневаться, что подобные трансформации – всеобщее образование, модернизации, всплески человеческой энергии – обязательно бы произошли, но это был бы другой народ – с численностью гораздо большей, с собственностью, совершенно иной, качеством труда и продукта – совершенно иным.

Проклятое «если бы», за одним исключением. Мы все тогда бы не родились, потому что мы – дети той истории, которая состоялась, дети выживших в ней.

Полностью в журнале «Мир перемен»