Брошенные старики? Ну и ладно...

Брошенные старики – благодатная тема. Кинь наживку, что в такой-то деревне «старушки не доедают» или еще хлеще – «сами себя хоронят в корыте» – разорвут в клочья любого, кто засомневается: а как же дети? Родня? Где они? Наверняка получат дом в наследство, но почему не сподобились похоронить усопшую по-человечески? Такие вопросы не нужны. Они мешают «правильно и во всей полноте» переживать за несчастных, брошенных на произвол судьбы стариков, не дают показать миру, как у тебя болит за них сердце, что ты не очерствел, не разучился сочувствовать, в отличие, допустим, от властей, которым плевать на людей, доживающих свой век в богом забытых Кукуевках.

В принципе, с властями давно все ясно: если уж они насчитали 15 миллионов лишних людей в России, то это явно не молодые, а доживающие. А вот с сочувствующим обществом ясно не все. Всегда подозревала, что есть в этом показном противопоставлении наших высокоморальных людей и бессовестной власти какая-то фальшь. А вы спросите себя: так ли уж много желающих, истерзавших себе сердце за голодающих старух, готовы вскочить с дивана и привезти им рюкзак хлеба? Починить колонку? Сопроводить к врачу? Да просто поделиться передачей, если вдруг оказался в одной больнице с чужим и не очень приятным стариком? Не знаю... Наверно, такие примеры есть, но в глаза лезут совсем другие. Их и запоминаешь на всю жизнь, и с ужасом ждешь, что и от твоей неминуемой старости будут шарахаться, и твоя немощь не вызовет ничего, кроме отторжения, и умрешь ты «лишним» - каким по существу и был для всех всю свою жизнь.

Я живу с этим не один год. А случилась всего лишь обыденная встреча. Лежала в больничке. Тоска. Под утро надумала бежать. Во дворе перехватил пыльный до коросты старичок. По виду - бомж, если бы не добротные кирзухи на ногах и домашний узелок с чем-то мягким.

- Эй! - окликает он. - Тута во сколь встают?

До шести, когда на этажах начинают погромыхивать, ещё два часа, до устройства на койку - не меньше пяти. Дед обретается на ступеньках с ночи, истер кости, затосковал от одиночества.

- Как думаешь, резать сёдни будут? - догоняет и не отпускает вопросом.

Удивляюсь его дремучести. Пришелец, однако, пребывает в уверенности, будто в больницу кладут, чтобы ножом убрать источающий боль орган. Отношения с медициной ему надо закончить поскорее, потому что дома в деревне осталась слепая старуха.

Фельдшерица сопроводила деда написанной от руки справкой. Ничего в этой бумажонке нет - ни диагноза, ни печати, даже фамилия пациента неразборчива.

- Для краткости Мухомором прозываюсь, - говорит Федор.

От свиста в груди фамилия звучит по-разному и в пятый, и в десятый раз. Документов у деда нет, затерялись где-то.

Беспаспортного деда могут и не взять, сам он, скованный непривычной обстановкой и деревенским неуменьем постоять за себя, ничего не добьётся - тащиться ему назад, за двести вёрст в свою безымянную деревню.

- Похлопочи, - равнодушно соглашается Мухомор, доверчиво пересчитывая вынутые из узелка десятки.

Когда-то ему рассказывали, что и врачу надо дать, и санитарке положен рупь «за обслугу». Обнадеживаю, что все бесплатно - постель, обслуга, обед три раза в день.

- Три раза? - недоверчиво переспрашивает Федор. - Ничего себе - больные!

Он последний раз чаевничал с бабкой позавчера, на проводах в больницу, с собой брал две вареные картохи и кусок хлеба, уже и крошек не осталось, в тощем животе ноет и попискивает.

- Бывало, по семь дён не жрамши - и ничего, - деликатно зажимает ладошкой непотребные звуки.

Голод будит в нём какие-то воспоминания, он долго и сосредоточенно молчит. Нить разговора, для меня оборванная, а для него нескончаемая, всплывает неожиданной фразой: «Кулачили, когдась... Баржой плыли. Вмерзла она под Архангельском. Вся деревня там осталась, до ссылки добрались мы с Тимохой. Помер он...»

Больше о тех годах ничего не помнит. Спутались в голове и другие времена. Всю свою нечаянно долгую жизнь – «сколь годов - перестал считать, моей бабке девяносто, а я всегда был постарше» - он провел в кузне, на краю провальной балки, по полгода отрезающей его от мира. Никого уже нет, последнего коня ковал лет тридцать назад. Свет в деревне оборвало ветром, для единственной мухоморовой семьи чинить не стали. О сыновьях сказал кратко: «Сгинули где-то».

Кто в последнее время правит в районе, области или еще выше, Мухомор не слыхал. Власть для него и связь с внешним миром - почтальонка, доставляющая пенсию, да престарелая фельдшерица Зина, спровадившая в город «подлататься». Уму непостижимо, как хоть он добрался?

Положили Мухомора к моложавому инфарктнику. Через полчаса недовольный Геннадий Семенович доложил, что новый пациент первым делом содрал простыню и улегся на тюфяке, пояснив, что весь век проспал на соломе.

До обеда Мухомор исчез из поля зрения. Его водили в другой корпус, брали анализы, запихивали в будку «для просвета». Сейчас, переполненный впечатлениями, надоедает обедающему Геннадию Семеновичу, не понимая смысла его болезненных гримас. Жует корку, больничная еда - три горошины в жёлтой жижице - ему не очень приглянулась.

- Такую токо наши пушкари ели, когда их батарея у меня на огороде стояла, - простодушно лыбится дед. - Они потом весь овраг обсидели.

Инфарктник кривится от грубых Фединых высказываний, но идёт к холодильнику. Пахучая рогулька колбасы, разломленная надвое, приводит старика в волнение. Спрашивает, всем ли положена такая снедь.

- Через одного, - усмехается сосед.

Мухомор по простоте тоже шаркает в угол. Мы с инфарктником в оцепенении наблюдаем, как старик копается в целлофановых пакетах, пробует на вкус и переставляет банки, шуршит промасленной бумагой. Наконец торжествующе шмякает на стол полкурицы, горсть шоколадных конфет, кусок копченого сала.

- Многовато набрал, - выдавливает сосед.

Язык у нас не поднимается раскрыть нечаянную ошибку, чтобы не вводить старика в стыд. Мухомор сытно поел, остатки костей бросил в форточку бродячим котам, конфеты сунул скучающей зеленчатой девочке. Увожу отяжелевшего дедка на место.

- Стой, - полусонно цепляет он за руку. - Ты грамотная, напиши моей бабке бумажку. Она, поди, думает, я дух испустил, а мне сладко, как в раю.

Не надиктовав письма любимой, Федя Мухомор сморился.

Допытываемся у доктора, какая все-таки болезнь у нашего подопечного.

- Старость, - говорит он. - Отлежится, ещё нас с вами переживет.

Инфарктник вздыхает: жизнь несправедлива. Вот он, к примеру, учился, работал, освоил иностранный язык, сына дотянул до института, жену на руках носит, воспитан, тактичен, а век ему отмерян наполовину короче, чем у этого никчемного старикашки, позабывшего не только фамилию, но и все бесцветные события своей жизни, не знающего элементарных вещей, не имеющего понятия о приличиях... «А вот ведь здоровьем Бог не обидел, выходит, что и нет большего счастья», - ищет он у меня понимания.

В этот философский момент в коридоре занялся трескучий шум: две тетки обнаружили пропажу своих запасов и готовы взять реванш за невиданный разбой в холодильнике.

- Не трогайте! - неожиданно резво загораживает дверь Геннадий Семенович. - Он не со зла, он дитя несмышлёное.

Я бросаюсь на подмогу, но разве сладишь с тетками, соскучившимися по припадкам. Мы с инфарктником клянёмся восполнить их продуктовые потери. Нас отшвыривают и ломят в палату.

Свернувшийся калачиком дед лежит тихо. И бездыханно.

Врач потом скажет, что его нутро, много лет знавшее одну картошку, не приняло обильной пищи и решило дать долгожданный отбой. Слепая девяностолетняя вдова Таисья так и не узнала, как счастлив был её Федор Иванович, пристав к райскому больничному месту.

А мне в этом раю стало и вовсе невмоготу. Понёс свой инфаркт до дому и мухоморов сосед.

Федю похоронили через три месяца за счёт казны и как неопознанного гражданина. Держать в морге было бессмысленно – его никто не хватился и никто за ним не приехал. Беспомощная Таисья в розыск не подавала – сама померла к тому времени.

Вот и всё. Никто ни в чём не виноват. Люди добрые, вам от этого легче?