Идолопоклонство vs сопереживание. Что такое гениальность

Последняя дискуссия как водится подарила полезную постановку вопроса: автор – гений, или гений автора. И не то, чтобы содержательно она была бы совсем новой. Она не раз обсуждалась. Но в новом ракурсе она замечательно связалась с проблемой русского идолопоклонства. Чем и интересна.

Надо заметить, что еще относительно недавно по историческим меркам, формула автор-гений, была невозможна. Как само-собой разумеющееся, существовало понимание гения как особой сущности, духа, снисходящего к автору и превращающего его в официального дилера для истины и откровения.

Но после демифологизации мировоззрения и расколдовывания мира, населенного до того всякими разными нематериальными сущностями, гениальность подвисла в воздухе. Попала в ситуацию: «жопа есть, а слова нет». И поскольку само переживание, заставляющее нас выделять культурные феномены как особые, гениальные – никуда не делось, пришлось вменять гениальность самим авторам. Наделять их статусом гениев. Откуда уже прямо следует, персональный статус вещающих истину и безусловных авторитетов.

Давайте начнем разбираться с самого феномена гениальности. То переживание, испытывая которое при встрече с культурными артефактами, мы выделяем как особое и идентифицируем как их гениальность – не является атрибутом самих произведений. Который как водяной знак или знак качества, сам проступает на теле артефакта. Это характеристика самого переживания в виду артефакта. Его особенность и его отличность от других переживаний.

То есть оно не является объективным свойством феноменов культуры, а объективно лишь в психологическом смысле. Произведение может быть гениальным лишь в глазах потребителя, а не само по себе. И таковым, оно оказывается лишь при известной соразмерности разума автора и читателя. Оно не является «объективно» гениальным, ни в глазах еще не способного его понять индивида, ни в глазах того, для которого оно уже банальность. И известное совпадение мнений при атрибутировании произведений как гениальных, говорит лишь о культурной синхронности большинства, живущего в одном хронотопе истории, а вовсе не о том, что это свойство принадлежит самому произведению как объекту. Например, можно представить, что какие-то стихи Пушкина оказались утраченными и остались неизвестными. И некий современный автор опубликовал бы их под своим именем. Можно с полной уверенностью сказать, что на них никто не обратил бы внимание, не то, что завел речь о гениальности их «автора».

И теперь самое время вспомнить высказывание Библера:

«Что проектирует архитектор? Здание, контрфорсы, колонны, лестницы? Нет. Это лишь средства. Это - то, что молчит. Главное - само молчание. Архитектор проектирует... пустоту. Движение людей в пустоте дома; улицу - пустоту, связывающую дома. Город - особый тип общения. Общение как возможность, как пропуск, как «эллипсис».

И такой - основной - проект не воплощается ни в камне, ни в бетоне, ни в стекле; его действительность - это возможность определенного (неопределенного) общения, возможность быть заполненным. Мысль и есть именно «эллипсис», пустота, пропуск (пропуск в чем-то, пропуск куда-то), она всегда подразумевание.

В «эллипсисах» и таится вся культура, вся история культуры, лишь «провоцируемая» формулами и колоннами, строчками, ритмами, предметами на полотнах.»

Так вот, переживание гениальности и есть переживание непосредственной встречи с «культурной пустотой», лишь открываемой строчками и словами автора текста.

Поэтому, когда и если мы понимаем авторский текст, роман, моралите или поэму – мы встаем рядом с автором, перед лицом «эллипсиса», величия возможности, «культурной пустоты». Оказываемся рядом с ним, а не смотрим на него снизу вверх. Смотрим на то, что он открыл «строчками и ритмами», а не на сами «строчки и рифмы». И именно оно вызывает в нас переживание гениальности, связанное с предметом культуры, переживание «открываемой истины» и «величия духа».

Если же, переживание гениальности мы связываем с самими «строчками и ритмами», а через них с их автором, то оно оказывается духовной легитимизацией всей исторической конкретности и ограниченности, всей случайности авторского выбора, его собственных недостатков и слабостей, неосознаваемых бессознательных предпочтений и социальных представлений своего времени.

И культ авторских персон, вознесение их на пьедестал духовных авторитетов – оказывается культом всей исторической ограниченности и суеверий авторской эпохи.

Собственно, уместно будет сказать и о том, почему возможен авторитет знания, авторитет мастерства, авторитет профессионализма, и принципиально невозможен авторитет духовный. Потому что единственным признаком субъекта является уникальность, и никакая конкретность духовной активности не может выступать предметом для подражания и последования. Только сам «эллипсис», сама пустота, сам дух – перед которыми и самый выдающийся открыватель путей, и любой различивший их в предложенной открытости – априорно равны, а точнее не сравнимы.

Поэтому любой «духовный авторитет», любое возведение выдающегося автора в статус духовного авторитета, оказывается идолопоклонством со всеми вытекающими последствиями.