Симона Вейль - свидетельница Абсолютного

Диляра Тасбулатова

2009-й, год столетия с ее рождения, объявили ее годом, хотя погибла она совсем молодой, в 34, формально – от недоедания: епитимья, которую она наложила на себя добровольно.

… Как ни странно, Симону Вейль помнят, коль скоро 2009-й проходил как бы ее под ее знаком. Хотя – казалось бы – что нам Гекуба? Что нам судьба этой необыкновенной женщины, которую, впрочем, многие склонны считать «мазохисткой» и «самоубийцей»: мол, в жизни и так много страданий, чтобы умножать их добровольно. С обывательской точки зрения звучит довольно убедительно: жизнь коротка, подвержена чудовищным случайностям и самому приближать свой конец – согласитесь, есть в этом что-то от гордыни. Или, говоря современным языком, «истерии»: обзаведясь в ХХ столетии и уж тем более в ХХ1, богатом на коллективные и персональные психозы, чудаками всех мастей, как не поместить Симону в гетто экстравагантных безумцев?

Тем более персона более чем подходящая: родившись в Париже в благополучной и обеспеченной семье, имея брата-гения (позже он прославится как великий математик) и прекрасных родителей, Симона назло всем благам и преимуществам станет изгоем. Поступит рабочей на завод, станет сезонной рабочей на полях страны, и, изнемогая от непосильного труда, к которому была совершенно не приспособлена, пройдет весь ад униженных и оскорбленных. Чтобы встать вровень с ними, принять на себя муку, понять, что же это такое – настоящее бремя жизни. Причем понять изнутри, свидетельствуя прямо из самого ада. А не развалившись в креслах с интеллектуальным визави на пару…

Как тут не вспомнить Кьеркегора, который полагал, что жить и философствовать отдельно друг от друга – невозможно? Недаром Симона мгновенно реагирует на реплику другой Симоны, Де Бовуар, которая как-то сказала, что, дескать, надо бы обеспечить людей не только пищей для желудка, но и духовной: «Вы, видимо, никогда не голодали». Это уж точно – ни мадам Де Бовуар, ни ее муж, кабинетный мыслитель Сартр, никогда, даже мысленно, не примеряли на себя самих свои абстрактные конструкции. Преимущественно, как известно, левого толка… А вот Симона Вейль, увлекшись поначалу марксизмом, гораздо быстрее своих соотечественников-мужчин, мыслителей с репутацией, марксизм как раз отвергнет довольно быстро.

…Как замечает Сергей Аверинцев, посвятивший Симоне Вейль прозрачное, духоподъемное, пронзительное эссе и поставивший ее рядом чуть ли не с самим Достоевским, - мол, есть что-то глубоко русское в этом глубочайшем смирении… Что-то такое, что отличает мысль Вейль от западной, «теплохладной», как он выразился… Что-то, что стоит над Декларацией Прав Человека, чисто западным изобретением, существующим, тем не менее, вне человека, хотя и придумано для человека. Даже Де Бовуар, женщина из породы «мыслящих», как иронизировал над одной героиней своего рассказа Чехов, почувствовала духовное превосходство резкой и порой непереносимой Вейль, отдав должное ее умению страдать за весь мир.

Именно поэтому – а это главный упрек христиан в адрес Вейль – она и не смогла переступить порога церкви и принять крещения, хотя в какой-то момент буквально «встретилась» с Христом, увидела его внутренним взором. Принять же христианство ей, этнической еврейке, предстояло как раз в тот момент, когда нацизм угрожал физическому существованию евреев, когда горели печи Аушвица и Дахау.

Кроме того, последовательная, как никто из известных мне – по крайней мере в ХХ столетии, - философов, она не могла принять никакого превосходства: даже превосходства верующих над неверующими. Ибо всю жизнь страдала от наличия этого превосходства: образованная, талантливая, причастная к духовным богатствам своей эпохи, она мучилась за тех, кто не мог к ним причаститься из-за клейма своего происхождения.

Кстати, эта непереносимая – а в случае с Вейль так оно и было – мука своего превосходства и привела ее в конце концов к гибели. Втайне от близких сократив свой «паек» до нормы своих соотечественников в оккупированном Париже (Вейль тогда находилась в Лондоне), она погибла от остановки сердца – организм, подорванный к тому же туберкулезом, не справился…

«Бесполезная жертва»? Акт самосожжения, продиктованный чудовищной гордыней? «Концептуальное» самоубийство? Гм…

Что бы вы тогда сказали о Януше Корчаке, отнюдь не философе, а обыкновенном учителе, которому предлагали отбыть в полном здравии, ибо все равно детей, обреченных на газовую камеру, было не спасти? А он, безо всяких там деклараций, спокойно и твердо ответствовал, что, мол, должен быть с ними.

Вообще – есть ли смысл в жертве, вот в чем вопрос.

Как изумляются христианские ортодоксы «таинственной» фразе Аверинцева, что, дескать, ХХ1 столетие, если оно вообще, по мысли Аверинцева, состоится, будет в каком-то смысле «веком Симоны Вейль». «Существенном смысле», добавляет философ. Габриэль Марсель называл Симону Вейль «свидетельницей Абсолютного», Альбер Камю — единственной великой душой и несравненным правдолюбцем нашего времени, Андре Жид свидетельствовал о том, что Симона Вейль выделяется духовной глубиной среди писателей XX столетия. Реймон Арон, изменяя привычному скепсису, присоединился к интуиции Т. С. Элиота, что гениальность этой женщины сродни гениальности святых.

Чеслав Милош в «Другой Европе» и Нобелевской лекции, говоря о Симоне Вейль как ориентире новой солидарности, назвал ее редкостным подарком современному миру и высказал мнение, что появление в ХХ веке такой личности, как Симона Вейль, опровергало все законы вероятности: "Она сумела внести новый смысл в жизнь как верующих, так и неверующих, доказав, что существующие разногласия между ними не должны обманывать и если многие из христиан по сути язычники, то и многие из язычников — в сердце своем христиане. Может быть, ради этого она и жила. Ясность ее ума и точность стиля были всего лишь высочайшей сосредоточенностью на страданиях человека". Еще Чеслав Милош говорил, что суровостью жизни и письма Симона Вейль вызывает спасительное чувство стыда. Она служила справедливости, которая всегда «бежит из лагеря победителей», в любой ситуации противостоит насилию. Джордж Стайнер, ставя Вейль в ряд женщин-современниц, великих духом (С. Бовуар — Х. Арендт — С. Вейль), писал, что именно последняя была «в наибольшей степени философична и “горний свет” (как назвал бы его Ницше) чистых абстракций был в наибольшей степени ее стезей. В таких высотах не место церковным благовониям».

Действительно, этой хрупкой, как любят писать в производственных характеристиках и некрологах, женщине, прожившей мучительную и, с точки зрения обычного человека, несчастливую жизнь удалось в каком-то смысле перевернуть наше существование. Как когда-то (да простят меня клирики за невольное кощунство) удалось крошечному младенцу, рожденному в хлеву, где-то на окраине великой империи, перевернуть весь мир.