О Михаиле Ефремове как жертве национальной интоксикации

Вместе с приговором известному российскому актеру театра и кино Михаилу Ефремову — 8 лет общего режима, резко изменился фон общественного мнения. Маятник настроений качнулся от презрения и осуждения до сочувствия и даже умиления. Хотя по логике событий, все должно было быть ровно наоборот. Поведение актера, его адвоката, отсутствие раскаяния и (плохая) игра в него, нежелание платить значительные суммы семье потерпевших и даже глумливое обсуждение ее, каким-то образом попавшее в прямой эфир — все это сделало Ефремова антигероем — жалким, суетным, патетически экзальтированным, до сих пор мнящим себя звездой. Я думаю, этот приговор — в первую очередь удар по его самолюбию. Не столько страшна тюрьма, сколько иерархическое унижение. Когда всю жизнь ты считал себя элитой, которой все дозволено, а оказался обычным гражданином (даже не поэтом).

Смене общественного взгляда очень способствовала не выдерживающая никакой критики версия о том, что заключение актера — есть месть государства за его проект «Гражданин-поэт». Ефремов, как и его «ментальный двойник» поэт Орлуша, никогда не был оппозиционером. Оба занимались дозволенным шутовством для тех некритичных слоев интеллигенции, которым еще в советские времена хватало как политического обезболивающего, вполне легального юмора Жванецкого.

Удивительно парадоксальная ситуация, когда при тотальной несвободе, присутствует свобода слова, но в минимальном виде и в той особой культурной форме, которая сама по себе обесценивает социальное и политическое значение сказанного. Это своего рода сублимация «протеста», самоуспокоение и иллюзия общности, идущая еще из 60-х, со всем их «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». При этом более профессиональные, но независимые и не пригретые властью критики сознательно замалчиваются.

Я считаю, что употребление алкоголя и наркотиков — это личный выбор человека («Мое тело — мое дело»), а не болезнь. Во всяком случае, не болезнь в той степени, чтобы снимать с него какую-либо ответственность. Но если пьяный человек садится за руль, он априори становится потенциальным преступником. Пока люди пьют или употребляют что-либо дома, по идее, это никого не должно касаться. Однако государство усердно «борется» с наркопотребителями, как всегда оставляя крупных дилеров на свободе, активно агитирует против наркотиков, даже запрещая упоминания их в художественных книгах. Таким образом, потенциально могут быть запрещены «Голый Завтрак» Уильяма Берроуза, «Роман с кокаином» Агеева, «Приключения Шерлока Холмса» Артура Коннан Дойла. А может быть, заодно объявить вне закона все писания кокаиниста Фрейда и потребителя опиума Булгакова?

Вернемся к феномену сочувствия актеру-убийце. Это явление густо замешано на явном и латентном приятии алкогольной культуры. Очень многие просто ассоциируют себя с ним, равно как с героями его произведений. Невыносимо терпеть свой порок в одиночку. Зато, когда ты знаешь, что некая известная личность имеет такой же порок и при этом любима и уважаема, ты словно бы даешь себе шанс, очищаешь себя. Любовь к Венечке Ерофееву из той же серии.

Часто пишут о том, что в России нельзя жить, будучи трезвым. На самом деле, пьяный человек и не живет, он проваливается в русскую хтонь, сливается с ней, потакая всему инерциальному безволию отечественного бытия.

«В здешнем лице всегда должен читаться такой какой-то звериный, нутряной фатализм; «русская рулетка» не зря ведь «русская». Россию населяют тела без органов; старообрядство, непереводимая тоска, алкоголизм — все это происходит от того, что русские были выкинуты в вечную ночь духа еще во времена крещения Руси, когда в Россию пришла до сих пор не покинувшая ее теократия. На Западе церковь всегда была более или менее автономной, а потому позволявшей прихожанам скинуть персону, навязанную им обществом через государство; в России такой ситуации не существовало как минимум со времен крещения (в сборнике «Архетип и символ» Юнга в одной из статей отношение государства, церкви и индивидуальной psyche очень хорошо обсуждается, в контексте Реформации.) Поэтому и приходится людям мучиться в поисках ответов, и напиваться, ибо в состоянии алкогольного транса через пустое русское тело веет «дух божий» (вспомните теорию и прочую пневматологию ранней православной церкви.) «Русские народные» песни и прочие романсы — это вой ветра в пустых комнатах или за окном длинной снежной ночью», — написал мне один комментатор под постом о Ефремове. И безусловно, он онтологически прав.

Алкоголь — это не разухабистая мощь, это безволие, деградация, падение. Но и ритуал, возведенный чуть ли не в обязанность. Долгие годы писателей возмущало, что я не веду богемный образ жизни, в литкругах недоуменно шептались: «Алина не пьет». Это было каким-то пороком, душевным изъяном, рассматривалось как странный вызов.

Большинство населения России, живущее на грани нищеты и работающее на износ, живет в измененном состоянии сознания. Умноженное на алкоголь, оно дает национальную интоксикацию. В таком состоянии общество не может принимать адекватных решений, сопротивляться насилию и несправедливости. Алкоголь считается депрессантом. И тут загадка. Словно бы нечто мазохистическое управляет народной душой, заставляя ее испытывать бессмысленный и пошлый катарсис от бредовых алкогольных «озарений».