Тюремные воспоминания: о равенстве худших

Было так. Суды устраивали практически каждый день. И заключенных, у которых был суд, будили среди ночи, выводили на так называемую сборку, где люди сидели еще несколько часов, потом их рассаживали по автозакам и еще несколько часов трясли по самым, кажется, неудобным дорогам Москвы.

Потом еще долго держали в каком-то помещении в суде. Не помню как это называется. Вообще не употребляла специфический тюремный сленг. Вечером ты допоздна ждешь автозак и все повторяется. В камере ты оказываешься уже глубокой ночью. В результате на сон у тебя остается в лучшем случае чуть более часа.

Так на пятый или шестой день я просто поняла, что не могу встать и отказалась ехать в суд, предварительно вызвав врача. Который даже выдал мне снотворное. Потом из суда пришло указание «везти меня в любом состоянии». Ехать я вновь отказалась. Тогда из камеры вывели заключенных и привели собак. Сокамерницы просили меня согласиться ехать и не допускать до такого, но это было дело принципа. Подсознательно я понимала, что это верная позиция — до конца идти на обострение.

Похоже, собачки меня испугались и две «надзирательницы» потащили меня силком. В суде, однако, я описала все происходящее перед камерами СМИ и суд был отложен. Более того, какая-то высшая инстанция высказала официальную претензию суду за подобное обращение со мной. Конечно, это был экстрим на грани. Но. И это были свободные 1990-е. Свободные, конечно, в сравнении с нынешней Россией.

«Требует к себе особого отношения». Это мне постоянно предъявляли и именно в такой формулировке. В тюрьме. А до этого в семье — далее везде.

В Россиюшке, в прошивке массового бессознательного уже заложено все это — «Не высовываться», стереться обезличенным нулем, стать тамплиером социалистической пустоты, отказаться от прав, от самости, в принципе.

С чего бы мне подчиняться вам и вашим законам? Вот основной политический вопрос свободного субъекта. С этой цитаты из «Калигулы» Камю начинался мой тюремный дневник: «Я покажу вам то, чего вы никогда не видели, единственного свободного человека в этом государстве.»

Удивительно, но люди выступают за более худшие условия для всех, когда видят, что кому-то достаются лучшие. Это доказывает известный эксперимент с обезьянами:

«В помещении (клетке) к потолку подвешивается банан; после чего несколько обезьян (шимпанзе) водворяются в эту клетку. При попытке

одной из обезьян достать банан, ВСЕ обезьяны окатываются холодной водой. Так повторяется несколько раз, до закрепления рефлекса: попытка доставания банана неминуемо означает коллективный холодный душ (что есть неприятно).

1. Обезьяны начинают избивать любую товарку, пытающуюся завладеть бананом. Постепенно ситуация выстраивается таким образом, что все обезьяны сидят, смотрят на банан, но никто больше не пытается им разжиться. Первая стадия эксперимента завершена.

2. Одну из обезьян подопытной группы заменяют другой, не принимавшей ранее участия в эксперименте. Новичок, разумеется, пытается достать банан, и поэтому подвергается групповому избиению, после чего оставляет попытки вкусить обезьяньей радости.

3. Экспериментаторы меняют следующую обезьяну-старожила. Избиение повторяется, причем наиболее злобствует предыдущий новичок, избивая новичка № 2.

Процесс повторяется вновь и вновь, до тех пор, пока в клетке не останутся только обезьяны, ни разу не испробовавшие струй ледяной воды. Все они сидят и смотрят на банан (см. окончание первой части эксперимента). Вопрос: почему же никто из них не пытается достать банан? А потому что ТАК ЗДЕСЬ ЗАВЕДЕНО.» ©

Вспомнилось, была и у меня аналогичная история в тюрьме. Наступил там инферно-холод, люди леденели, синели, будто бы отмирали на глазах, превращаясь в собственные заиндевевшие подобия. Я спала под шубой, иные же — под грудой тряпья. По совету адвоката мной было написано письмо тогдашнему мэру Москвы Юрию Лужкову, после чего в СИЗО тут же починили отопление. Такого массового недовольства, такого почти что русского бунта (бессмысленного... и бессмысленного) я доселе не видела. Во всем посконном инфантилизме — лени, зависти, глупости, унылом мазохизме. Звучало следующее: «слишком тепло», «слишком жирно», «кто такая эта Алина?», «почему из-за нее?» и пр., и пр.

Казалось, смерть этим людям была предпочтительней «буржуйского тепла». Что там заключенные! Сама начальник тюрьмы — тетя с советской химией и лицом псевдоэсесовской Фрекен Бок (Фрекен Бог) — долго и истерично металась по кабинету, заламывая руки перед немецкими журналистами — «А что все Витухновская? Что все Витухновской?! У нас вон сколько людев сидит!»

Затем, в порыве полного уже отчаянья, бросилась она к клетке с попугаем, достала из клюва уже испачканную кормом измятую бумажку (то были мои стихи, изъятые при обыске), суетливо развернула ее и продекламировала со странным и скорбным пафосом, выкрикнув напоследок — «Вот! Пушкин — Понимаю! Есенин — понимаю! Витухновская? Нет, не понимаю!»

Эту историю мне поведала Ирина Ревина-Хофманн, журналист и правозащитник, которой тогда удалось проникнуть в логово врага.