Чем отличается настоящий материализм от социалистического

Он пишет:

«С некоторыми моими знакомыми происходят странные вещи, один стал фанатичным дарвинистом, другая (которую я считаю гениальнейшей личностью) вдруг выпускает книгу «Записки материалиста». Может, людям не нужно метафизики и космоса, они хотят, причавкивая, в материальной грязи копошиться?»

На что его собеседник, известный поэт, отвечает:

«Это все жертвы чудовищной дезинформации, которая в свою очередь является следствием инерции и лености ума. Что калечатся целые поколения — это, вне всякого сомнения, так. Раньше это делалось, чтобы сохранить в неприкосновенности марксизм-ленинизм.»

По этим репликам можно с уверенностью сказать о том, что беседуют два советских человека, которые представляют себе материализм исключительно в рамках марксистского дискурса, преподнесенного им советскими учебниками.

Социалистический материализм — это такая убогая и урезанная версия материализма настоящего. Его основной функцией было исключение ресурса (денег) из реальности.

Советские люди до сих пор верят в магию слова, подобно логократическим формалистам, бюрократам низшего сословия, пыльным буквоедам. А материальность мысли для них есть исключительно способ отрефлексировать невозможность принимать собственные решения в рамках выданных им скудных бытийных «полномочий».

Коридор возможностей постсоветского россиянина напоминает длинный и узкий гроб. А соцлифты и вовсе похожи на виселицы!

Тот материализм, что я презентую — есть полная противоположность вышеупомянутого социалистического. Это рационализм, прогрессизм, сопровождаемый срыванием с бытия псевдосакральной пелены.

Что же касается истерики самого Михаила Бойко, ее психологическая подоплека проста до неприличия. В свое время он глотал книгу за книгой, пытаясь вычленить из знаний некое подобие жизненной основы для себя. Тогда как сам как индивид этой основой не обладал. В голове его образовалась каша из Ницше, Вейнингера и Абрамовича. Михаил всерьез предполагал, что прочтя «правила жизни» олигарха, он сам станет олигархом, а прочтя «Заратустру» — сверхчеловеком. Но ни олигархом, ни сверхчеловеком он не стал. Именно поэтому он так лицемерно печется о чужой духовности! Ведь для подобного типа человека распределенная духовность — это гарантия того, что другим также ничего не достанется. Как я писала «Никому ничего не достанется» — это советский, социалистический аналог национал-социалистического «Каждому свое». Единственный способ ничтожества «выносить самое себя» — это видеть вокруг социальных лузеров, блаженно растворяясь на их фоне. Поэтому Бойко намертво влюблен в «русский мир», буквально впаян в нынешнее серое время.

Когда человек лишен своего языка, образного таланта, личного воображения, сколь ни был бы он образован — все получается пошлейшее рифмование «любовь и кровь», набор чужих эпитетов и патетических банальностей. Таких людей можно назвать чиновниками компиляций, метафизическими аферистами. Ну то, что они графоманы — очевидно и так.

Никто не превосходит в этом жанре отечественных традиционалистов, которые по сути своей есть отвергаемый ими постмодерн в самом своем апофеозе, ибо о постмодернистских писаниях (как правило о худших из них) мы можем сказать — мы все это уже знаем, слышали, читали.

Сообщать каждый раз Ничего Нового с надрывом, достойным ницшеанского канатоходца над пропастью (здесь в пошлость сорвусь я, но мне можно) — их вечный жалкий удел.

А уж их набившие оскомину разговоры о смерти, ее дешевая сакрализация, «Да, смерть!», утверждение ничтожности человека на фоне величия «отечества», за которое он непременно погибает — от всего этого несет севрюжьими отпечатками липких пальцев, шпротами, застывшими во рту, словно рыбий остов, скороудовлетворяемой похотью латентных преступников и нищих, жадностью мнимого величия, подавившегося сахарно-великодержавным петушком-леденцом.

Хорошо, что подобные бойковским узкие трактовки философских идей есть лишь атавизм отечественных псевдоинтеллектуалов. Мы можем видеть и трезвые, адекватные мнения об идеях. Например, писатель и антрополог из Остина (США) Василина Орлова пишет:

«Алинино послание миру — не голая «пощечина общественному вкусу», но обладает глубиной, позволяющей поместить его в общемировой, общечеловеческий контекст универсалий. Алина — адепт отрефлексированного материализма. Сейчас сказали бы — нового материализма, широко представленного мыслителями на Западе (Джейн Беннетт, Стэси Алаймо, Сюзан Хекмэн и другие), не вымученного и выученного материализма и атеизма по необходимости, но свободно выбранного из многих мировоззренческих альтернатив. В пространстве России это еще и протестное движение («Чем больше я слышу верноподданнических воплей о духовности, <…> тем бóльшим материалистом я становлюсь»).

Автор протестует против расхожего понимания «постмодернизма» как удобного козла отпущения в обстоятельствах, когда никто не желает знать, что это такое, но многие хотят использовать термин как готовый негативный ярлык, ничего в действительности не объясняющий, но якобы называющий негативное явление разрозненности интеллектуального пространства. Ей претит сакрализованность страдания и возведение его в слащавый псевдоабсолют по профанно-площадному жалкому принципу «Иисус терпел и нам велел».

Человеческая сущность, человеческое существо, никем не объясненное, радикально свободно и вместе с тем погружено в глубины контекстов, оно является частью механизмов, встроенных в него наподобие Делезианских «желающих машин». Задача — освободиться от этого контекста, осознать степени собственной свободы и несвободы.

От того, каким языком мы пользуемся, зависит, что мы можем сказать. Алина презирает современный волапюк: «К слову, креативность — антоним гениальности, этакий общественно одобряемый псевдоинтеллектуальный невроз». Автор требует подлинного величия существа в мире, где оно кажется невозможным, поскольку его забивает позитивное существование, расписанное по минутам и оснащенное тренингами и разнообразными коучами, неустанно проповедывающими о том, как надо делать все, от завязывания шнурков на ботинках до выстраивания межличностных отношений. Как философствующий субъект, Алина противопоставляет себя миру как онтологическую данность, какой она себя осознает. Конечный и начальный пункт ее философствования: «Но, я, конечно, во многом по себе сужу», что является и освобождающим, и, некоторым образом, закрывающим жестом. Поскольку мы не Алина, и никто из нас не может стать Алиной, нам остается только наблюдать за развертыванием ее мысли.

В своем испытании философии, Алина Витухновская так же определена и точна, как в воспитании человеческой позициональности в современном мире. Красόты стиля и достижение галлюцинативных прозрений — не для нее. «Я бы хотела видеть ту философию, которая ставит точку, а не многоточие». В этом смысле и Хайдеггер, и Сартр оставляют у нее чувство неудовлетворенности. В них нет «онтологической непоколебимости» и верности себе, которую Алина ожидает видеть в философе. Психоанализ Фрейда и Фромма также не приносят желаемого удовлетворения, психоанализ есть «псевдонаучный псевдогуманистический популизм».

В контексте, где мириады коучей-самозванцев учат нас нехитрым премудростям позитивной жизни, будь то «Откройте в себе свою женственность» или «Как стать сверх-эффективным всего за 10 занятий», с одной стороны, проповедники скоропортящихся духовных открытий и спонсированной государством духовности, с другой стороны, и, с третьей, классики философской мысли, которые предстоят перед нами как некие безответные громады, от Гегеля до Дерриды, которых и непонятно, с какой стороны приткнуть к современным российским контекстам, и, главное, для чего осуществлять подобное усилие, книга Витухновской есть абсолютный противовес данным альтернативам, как безапелляционная попытка глубокого проникновения в существо вещей.»