Дело Дмитриева: сексуальная мораль прикрывает общественное лицемерие

«Дискредитация» Дмитриева началась пасквилями одной "активистки", изображающей из себя травмированную Лолиту. Это мотив. Но Лолиты так не выглядят. Это сомнение в ее легенде.

А закончилась сюжетом по центральному телевидению с неизвестно откуда взявшимися фото голой девочки. Причем из этих фото абсолютно не следует, что девочка — его приемная дочь. Так же как не следует их порнографический характер.

Есть текст (фото), а есть контекст. Причин, по которым они делались, может быть миллион. У меня достаточно детских обнаженных или полуобнаженных фото. Но это фото ребенка, которого не воспринимали как сексуальный объект.

Рассуждая логически, в этой истории преступником может быть лишь тот, кто не только рассматривает ребенка в контексте сексуальности (это как раз не преступление, многим детям, действительно, присуща сексуальность), а тот кто эту сексуальность использует, нарушая личные границы ребенка.

Когда дело разваливается и у обвинения нет аргументов, в ход идет тяжелая артиллерия в виде СМИ. Как только в моем давнем процессе обнаруживался очередной прокол, появлялся сюжет в «Совершенно секретно», либо в газетах «Правда», «Завтра» и еще каких-то листках.

Оттуда шли обвинительные вбросы, которые суд исследовал (!) как реальные юридические обвинения (!). Однажды «Совершенно секретно» объявило о пресс-конференции в «Доме Журналистов», где «введенная в заблуждение» публика должна была узнать о подлинной подоплеке дела и «зловещих преступлениях» Алины Витухновской в связке с какими-то иностранными мафиями (!) и почему-то системой платежей «Вестерн Юнион».

Журналисты пришли. И что же? Кроме загробного голоса за кадром, каким любят сопровождать пустые сюжеты, чтобы они приобретали негативный окрас и хоть какую-то значимость, ФСК-ФСБ показали «скрытую съемку», а именно — видео, где на Пушкинской площади я иду по направлению к памятнику Пушкину. Поэт шел к поэту…

К счастью, все это происходило в благие 90-е, когда пресса была свободной и адекватной. Кроме перечисленных изданий, все, в том числе иностранные, выступали за меня. Что и послужило одной из главных причин того, что дело развалилось, а ФСБ опозорилось так, что проклинало себя, что вообще в него ввязалось. Но тогда мы жили в другой стране.

Сейчас ситуация радикально иная, однако голос общественности и СМИ есть и должен оставаться той силой, которая остановит репрессивный механизм, не выносящий света, публичности, а значит разоблачения.

В комментариях к моему посту о деле Дмитриева, похоже в большей степени с подачи СМИ, настойчиво стала всплывать тема педофилии и эротизации детей. Я уверена и продолжаю настаивать на том, что дело Дмитриева есть дело политическое, прямой образчик системной мести. То, что диссидентов всегда пытались измазать в наиболее порочных и неприятных с точки зрения общественного мнения историях, нам известно с давних пор.

Но реакция на дело Дмитриева обнажила другую общественную проблему, не связанную ни с самим жертвенным узником, ни с политическим контекстом дела. Оказалось, что репрессивно-устрашающий термин «педофилия», действительно обозначающий преступление в отношении детей, настолько размыт в сознании наших граждан, где в трех соснах модерна, постмодерна, литературы, метафор и необузданной автохтонной животности, бродит постсоветский человек, как мишка в лесу художника Шишкина.

Существует некая легализованная форма общественного лицемерия и предвзятости, когда принято утверждать, что ребенок не может восприниматься как сексуальный объект.

Однако, есть очень много эротично выглядящих детей. Причем многие из них, особенно девочки, хотят так выглядеть вполне сознательно. Далеко за примерами ходить не надо, это та самая набоковская Лолита. Имя которым — легион.

И сейчас постфактум я понимаю, что в возрасте 6-12 лет, я предпочла бы выглядеть сексуальным ребенком, красивой, эстетичной куклой, привлекающей всеобщее внимание, а не сидеть дома за книжками и оказавшимися ненужными уроками, неухоженной девочкой, потому что для моих родителей «красота была не главной». Но я — не мои родители.

Однажды я услышала как бабушка говорила по телефону со своей подругой. Она сказала: «Девочке всегда надо говорить, что она красивая». С того момента верить словам бабушки я перестала.

Удивительно, что в логократической, псевдоинтеллектуальной среде слово всегда важнее дела. Мне и не пытались дать возможность стать красивой, научить этому.

К слову, красивы и сексуальны не только некоторые дети, но и например, куклы Барби, столь нелюбимые «сложноустроенной» интеллигенцией, ненавидящей ее настолько, что кажется они до сих пор пытаются ее распять и растворить в черном квадрате Малевича.

Почему вы диктуете тождество между констатацией факта эротичности ребенка и некими грязными намерениями относительно него? Не есть ли это порок конкретно вашего сознания? Латентное желание и животная тайна?

Если взрослые не нарушают личное пространство ребенка, не прикасаются к нему и прочее, что порочного в самом факте признания того, что дети бывают эротичны?

«Я думаю, сложно эротизировать что-то и не хотеть этого в физическом плане,» — пишет одна моя подписчица. Но ведь это дикий взгляд! Эротичны и статуи в Третьяковке, из чего не следует, что к ним надо испытывать какое-либо желание.

Эротичность не подразумевает (не обязательно подразумевает) желание. Это всего лишь свойство. Как термин «сексуальный объект» следует понимать как артефакт определенного толка, а не человека, к которому ты испытываешь влечение.

Подобные высказывания — «Эротично выглядящие дети и восприятие их как сексуальный объект, это только в головах нездоровых людей или уродов, которых надо кастрировать…» только утверждают меня в ранее высказанной мысли, что мы живем в лицемерном обществе с жестокими подавленными желаниями.

Только дикарские автохтонные группы придают эротизму исключительно потребительскую, утилитарную функцию, не воспринимая его в ином контексте — как просто красоту или искусство, как некий воплощенный идеал. Удивительный парадокс, что избыточно культурное и избыточно начитанное советское общество породило полуживотного ханжу-моралиста.

Мы видим, что мораль здесь не более, чем общественная игра, но главное — прикрытие собственного порока.