С верой в "ошибку": как ведут себя современные чиновники, попав за решетку

Важную криминально-психологическую тему затронул известный российский адвокат Алексей Федяров. Из истории сталинских времен все мы прекрасно знаем, как, попав в лапы НКВД, какой-нибудь крупный советский чиновник, тем более непосредственно причастный к преступлениям власти, был ошарашен таким «несправедливым» к себе отношением и писал письмо на имя вождя буквально с такими словами: «Товарищ Сталин, произошла чудовищная ошибка!» Ровно то же самое происходит в наши времена, которые уверенно можно назвать «сталинскими-лайт». Да что там, это происходило в России на протяжении всей ее тысячелетней истории, так что ничего нового в том, что написал Федяров, в принципе нет. И все же:

Вернуться в касту

«Когда обращаются родственники некогда государственных, но затем арестованных мужей, реже дам, я, конечно, навожу справки.

Раньше встречались людоеды умеренные, сейчас их нет - все состояли, активно поддерживали, горячо высказывались.

Очень редко, когда складываются доверительные отношения, я спрашиваю, поменялись ли взгляды? Раньше топил человек за порядок железной рукой, за «наказание без вины не бывает» и «суд разберётся». А как сейчас?

Ответ всегда один: «Мы не думали, что с нами такое возможно».

Да, это не с нами.

Когда прокуроры и следователи арестовывают заведомо невиновного, а судья штампует, это - «не с нами».

Когда ректор университета выгоняет студентов за участие в митинге, а потом, будучи арестованным, просит о справедливости, это - «не с нами».

Когда ведущий Эха Алексей Нарышкин говорит в эфире, что надо ещё разобраться, за что сидят те, кого пытают, это - «не с нами».

Из этих «не с нами» выстроилась живущая своей жизнью система, которой даже воля политическая не нужна, она настроена на автоматическое распознавание «свой-чужой». И на уничтожение.

И уже скорее эта система контролирует власть, а не наоборот.

Потому не надо надеяться, что власть поменяет систему, скорее надо опасаться, что система поменяет власть.

Системе нужны дела, нужны люди, нужно топливо, причём не трудноизлекаемое, как организованная преступность и глубокая коррупция, а то, что на поверхности: мелкие воришки из наркозависимых (на них можно вешать по 20-30 нераскрытых краж), хулиганы, приставы, сотрудники ППС, ГИБДД, врачи, преподаватели.

Реже кто-то рангом повыше - начальник УВД, прокурор, ректор. Это как добавка к бензину - двигатель и принцип его работы не меняются, но веселее ехать на время становится. Машина урчит по-другому. Недолго, но по-другому.

Но главное в другом. Когда я спрашиваю у родственников, - тех, больших государственных, но ныне арестованных мужей или дам - а что же они хотят как итог защиты, они всегда кроме оправдания называют полное восстановление в должности.

Вернуться в касту. Из тех, с кем так можно, к тем, с кем нельзя.

Простое понимание - если можно с кем-то, можно и с тобой, может сломать всё, но оно закопано в самые глубины самых страшных страхов.

И страшнее этого страха только леденящий душу ужас - проснуться Навальным…»

Страшная советская тайна

Российский писатель, журналист, учёный-экономист и общественный деятель, диссидент Лев Тимофеев вспомнил свой тюремный опыт и опубликовал короткий мемуар, красноречиво свидетельствующий о правоте Федярова:

«В Лефортово меня много бросали по камерам, и я посидел со многими сокамерниками, арестованными по уголовным статьям. Среди них были и министр, и бывший полковник милиции, и университетский доктор технических наук, и веселый азербайджанец-мошенник, и неудачливый унылый фарцовщик. Всех их роднило одно: хотя они порядочно ругали своих следователей, своих преследователей, все-таки они их уважали – и поменялись бы с ними местами с великим удовольствием (а некоторые и занимали подобные места прежде, до ареста). Поругивали они и государственные, и общественные порядки, но в целом, эти проблемы мало их занимали. Значительно больше их тревожило собственное положение.

Их мучила совесть. Но это не были высокие мучения совести, когда человек в отчаянии сравнивает свою жизнь с идеалом, - нет, это были весьма частные всплески нравственного чувства, заставляющие всхлипывать и стонать: «Как я ошибся! Если бы время вернуть вспять!»

Узбекский министр хлопкообрабатывающей промышленности Вахаб Усманов, с которым я провел в камере два месяца (впоследствии, будучи уже в лагере, я узнал из газет, что он приговорен к смерти и расстрелян), в заключении совершенно опустился: то он целыми днями лежал, отвернувшись к стене, стонал, плакал, то мы, его сокамерники, должны были по его просьбе по нескольку раз в день пытаться угадать, какой приговор его ждет. То есть даже не какой приговор, а какой срок – о расстреле, понятно, и вспоминать нельзя было.

Мы придумали специальную игру: по счету «три!» на пальцах выбрасывали какое-нибудь число, и Вахаб, пересчитывая мои выпрямленные пальцы и пальцы нашего третьего сокамерника, или заряжался надеждой, если выходило не больше семи-восьми лет, или впадал в полное уныние и становился всерьез зол и раздражителен, если получалось больше десяти. Мы старались беречь его и по многу не о т п у с к а л и.

Его настроение сильно зависело и от того, с какой интонацией и какой по чину следователь вел последний допрос. Когда где-то там, в недрах следственного корпуса, куда его уводили почти ежедневно, с ним разговаривал какой-нибудь генерал от юстиции, - скажем, начальник следственного отдела прокуратуры или его заместитель – Вахаб возвращался в камеру веселый и обнадеженный: раз им занимается такой высокий чин, значит ему придают большое значение, значит, еще и он «наверху», причислен к тому же разряду, что и сам генерал, с которым он, кажется, был знаком еще на воле, - и он надеялся, что ворон ворону глаз не выклюет…

Когда же шли обычные, рабочие допросы, которые вели разные там капитаны и майоры, когда приходилось сдавать припрятанные где-то там, дома драгоценности, принимать на себя все новые эпизоды со взятками и хищениями, он падал духом, начинал часто вызывать тюремного фельдшера, просить сердечные капли.

Если ему казалось, что дела его идут совсем плохо, он вспоминал, что отец его – мусульманин, а дед был даже духовным лицом – и начинал громко и гортанно молиться. Молитвенное настроение продолжалось до следующего визита генерала. Генерал, видимо, обнадеживал, и Вахаб возвращался повеселевший, свое молитвенное состояние вспоминал с улыбкой и об Аллахе говорил чуть ли не покровительственно, как о знакомом министре соседней республики. […]

У камере у Вахаба было только два занятия: он или играл в шахматы – до десяти партий в день, или писал доносы, - говорят, он повязал вслед за собой человек четыреста. Доносил он на всех, кто когда-либо ему давал или кому он давал. Все по его доносам оказались взяточниками и ворами – начиная с председателей колхозов, с которыми он имел дело, и кончая первыми секретарями ЦК партии Узбекистана – и умершим к тому времени Рашидовым, и живым, Усманходжаевым. (Не это ли, последнее обстоятельство, и решило судьбу Вахаба. Генерал появлялся всегда после особенно важных доносов).

По-русски Усманов писал и говорил плохо, и писать доносы помогал ему с подозрительной готовностью наш третий сокамерник, некий «технический интеллигент со степенью», сидевший якобы за фиктивные договора и взятки, каким-то образом завязанные с иностранцами. На прогулках этот «доброхот» и Усманов тихо переговаривались, отойдя от меня в дальний угол дворика, - хотя в камере мы жили довольно дружно, и передачами поровну делились, и ларек заказывали в один общий котел, но при всем при том считалось, что я – чужой. Они – хоть и воры, хоть и провинившиеся, хоть и уголовники (так они себя, сожалея, - «с кем не бывает!» - но все же сознавали) - советские люди, я же – отщепенец.

Я как-то было обиделся на их секреты, попытался протестовать, и тогда наш третий, «добровольный» усмановский помощник, спокойно объяснил мне, что, узнав содержание доносов, я могу нанести ущерб советской власти. Я, признаюсь, оторопел. Как именно я нанесу ущерб, это он не вполне представлял себе, поскольку ехать-то мне предстояло в лагерь строго режима, потом в ссылку, но… вдруг как-то смогу.

Даже здесь, в камере тюрьмы, они были советские. Проворовавшись, ожидая приговоров, ругаясь со следователями – они были советские. А я - не советский. Чем же я-то нанесу ущерб? Тем, что буду г о в о р и т ь, тем, что раскрою некую советскую т а й н у. Их тайну. Ведь и они были руководителями страны – еще не так давно были.

- Зачем тебе это нужно? – спросил как-то не то Вахаб, не то «технарь».

- Что именно?

У них в воображении была как бы картинка с фокусом: повернешь – есть человек, еще повернешь – пустое пространство, исчез человек. Так вот в этом повороте картинки, где для них мир был полон благ, в картиночном мире, где они жили до ареста распорядителями благ, в этом мире было место и министру, и следователю, и уголовному преступнику, вору, и не было места мне – и только потому, что я мог раскрыть их некую о б щ у ю т а й н у.

- Зачем тебе это нужно?

И я действительно не умел ответить на этот вопрос так, чтобы они меня поняли.

Поздняя ремарка.

Уже выйдя из лагеря, я имел возможность говорить с одним из следователей по делу Усманова. Он сказал, что наш третий сокамерник, этот «проворовавшийся технарь» был на самом деле их сотрудником, «подсадной уткой»…

Удовольствие превыше всего

Поэтично резюмировала наблюдения певица Ольга Арефьева:

«Это что ли такое животное в человеке. Неумение и нежелание думать, жадность, эгоизм, недальновидность. Слепота, неверие в равновесие мира, в воздаяние, справедливость, смысл жизни, если хотите, в высший суд. Если бога нет - то все позволено? Зачем тогда невыгодные честность и благородство. Разговоры про справедливость появляются только когда иррациональная “вера в справедливый мир” оправдывает всяческую несправедливость - если кто-то страдает - то самдурак виноват, самадуравиновата. Ну это ж мелкие людишки, их удел – страдать, «амынитакие».

Интересно, это заблуждение – незыблемая основа человечества, оно никогда не поумнеет, или этап в развитии? Как вот обезьяны в принципе не могут откладывать сиюминутное удовольствие ради отложенной награды, у них не настолько развита лобная область. И люди с повреждениями лобной областью - тоже, даже если всё понимают и могут объяснить. Зато если обезьяне бананы в игре заменить, например, на щепочки, то она демонстрирует, что отлично понимает принципы игры, и может выбирать отложенную награду. Просто если это не еда. Еду она хватает здесь и сейчас. В случае с человечеством – отказаться от злоупотреблений властью здесь и сейчас, ориентируясь на эфемерное невидимое воздаяние за зло и добро практически мало кто может. И даже если это воздаяние видимое – в форме разрушения общества и страданий других людей, и потом уже и близких, а потом уже и собственных. Поэтически выражаясь, отказаться от видимых даров сатаны (даже зная, что они отравлены), ради невидимых даров бога большинство не может…»