Невезучий Ленин. Почему вождь русской революции оболган всеми и со всех сторон

Сам себе врал в примитивных сказках, а затем в забавных беззлобных анекдотах. Посмертная участь Ленина – сакрализация, демонизация, карамелизация (дедушка Ленин), карнавализация или травестирование. В фольклоре – карнавализация, а у интеллектуалов – особенно культурологов, искусствоведов и арт-деятелей – травестирование. Образ Ленина и цитаты из его трудов весьма забавны в играх вокруг современного искусства.

Так что «долгую жизнь товарища Ленина надо писать и описывать заново». И вовсе не в поисках ленинской правды, нутряной правоты, а как часть изучения русского тоталитаризма, как постижение зла. Без высокомерия, без насмешек, без жалости и умиления. Да и не может абсолютно успешный человек, осуществивший все задуманное, вызывать жалость. Ленин оставил после своего ухода тоталитарное сообщество, способное к развитию, изменчивости, мимикрии и существующее уже сто лет. В этом отношении с ним вполне сопоставим верный ленинец Сталин, превративший русский тоталитаризм в силу глобального масштаба и оставивший наследникам систему, которая пережила даже временное отречение от некоторых внешних сторон сталинского правления.Институт марксизма-ленинизма в советские времена постарался: биография Ленина известна по дням и часам. Куда важнее другое – взглянуть по-новому на те тексты Ленина, которые расхватаны на цитаты, вбиты в головы людей не только старших поколений. В своей книге «Русский тоталитаризм» привожу один такой пример:

«При советской власти часто цитировались слова Ленина: «политика есть концентрированное выражение экономики». На этом цитата обрывалась, хотя дальше следовало: «Политика не может не иметь первенства над экономикой. Рассуждать иначе, значит забывать азбуку марксизма». Редкий случай абсолютной откровенности отца русского, а значит, мирового тоталитаризма. Единственный эвфемизм – слово «марксизм» вместо слова «тоталитаризм». Политика, направленная на удержание власти, определяет и будет определять экономическое развитие России.»

А вот, может быть, самая главная книга Ленина, характеризующая его как выдающегося ученого, остается в тени. Это «Развитие капитализма в России. Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности». Автору было 29 лет, у него не было социального статуса, который мог бы способствовать продвижению исследования, оно не было замечено современниками. Может быть, именно поэтому Россия потеряла выдающегося ученого и приобрела успешного путчиста и диктатора.

Впрочем, книга «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» появилась раньше. И в «Развитии капитализма» Ленин в продолжение полемики с либеральным народничеством доказывал, что основным двигателем этого самого капитализма является крестьянское хозяйство. И именно тогда наметилось содержание будущей политической борьбы Ленина и его партии. Перекинуть мостик от той полемики к первым актам красного террора и гражданской войны очень просто. Но сначала переместимся в 1912 год. И обратимся к небольшой статье Ленина, заключительную часть которой учили наизусть в советских школах, а Наум Коржавин увековечил в стихах. Да-да, это «Памяти Герцена», статья, с которой, пожалуй, стоит начинать попытки разобраться в позиционировании Ленина в русской истории, в его самоидентификации.

Из всей – очень небольшой – заметки к столетию Герцена советские школьники и студенты заучивали последний абзацы о трех поколениях русских революционеров. Весь остальной текст интереса не представлял. Между тем он очень показателен. Напрашиваясь в наследники Герцена. Ленин отказывает в праве преемственности либералам. И осуждает Герцена за то, что его поддержка права крестьян на землю совпадает с позицией социалистов-революционеров, сиречь эсеров, у которых Ленин не находит никакого социализма, ибо они выступают как мелкие хозяева, как предприниматели. То бишь, открытая им в «Развитии капитализма в России» трансформация крестьянского хозяйства в рыночное, предпринимательское в 1912 году трактуется Лениным как зло, как препятствие на пути социализма, как оплот буржуазности и мелкой буржуазности.

Чтобы остановить эту трансформацию, потребна буря:

«Буря, это - движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян»

И это еще один ленинский проговор. Он отказывает крестьянству в субъектности. Вполне естественно, что смертным врагом для него оказываются эсеры. И уж чего говорить о Сергее Витте, настаивавшем на ликвидации общинного строя и ссылавшемся на слова Константина Победоносцева о необходимости «сделать из крестьянина персону». Они для Ленина вообще не люди, как и пытавшийся осуществить эти планы Столыпин.

Но тогда в чем же преемственность с народовольцами, Герценом, декабристами? Стиль ленинской публицистики исключает конкретные ответы на конкретные вопросы. В другой исторической обстановке потребовались примитивные рассуждения Сталина, его линейная логика и минимальный кругозор. В 1912 году нужно было другое. Не было расчета на то, что кто-то начнет вчитываться, задавать сам себе вопросы. А позже подобное чтение ленинских текстов приравнивалось к государственному преступлению.

Своя логика в выборе предшественников есть, как и в выборе антагонистов. И эта логика всей ленинской стратегии, поэтому столь важна эта небольшая статья. Ленин ориентируется на те силы, которые были двойником самодержавия, не представляя альтернативу существующему строю. Это путчисты-декабристы и народовольцы-террористы.

О декабристах изрядно сказано Юрием Тыняновым в «Смерти Вазир-Мухтара»:

«Грибоедов тоже встал. Рот его растянулся, оскалился, как у легковесного борца, который ждет тяжелого товарища. - А я не договорил, - сказал он почти спокойно. - Вы бы как мужика освободили? Вы бы хлопотали, а деньги бы плыли. Деньги бы плыли, - говорил он, любуясь на еще ходящие губы Бурцева, который не слушал его. - И сказали бы вы бедному мужику российскому: младшие братья... Бурцов уже слушал, открыв толстые губы. -... временно, только временно не угодно ли вам на барщине поработать? И Кондратий Федорович это назвал бы не крепостным уже состоянием, но добровольною обязанностью крестьянского сословия. И, верно, гимн бы написал.»

Очень странно, учитывая постоянное (на словах) осуждение большевиками терроризма, что среди предшественников большевиков оказались народовольцы. Да и заговоры, на манер декабристского с его тайными обществами, вроде бы не большевицкий метод. Но тем не менее. И весьма показательно, что об этих предшественниках Ленин говорит бегло, коротко, сминая концовку статьи. А для либералов, эсеров, трудовиков, успешных, в отличие от большевиков, на выборах в Государственную думу, у него находится много слов.

Что же до Герцена, то здесь встречается двойной проговор – и самого Герцена, и Ленина:

«Когда сообщали, что вводятся военные начальники для “спокойного” “освобождения”, Герцен писал: “Первый умный полковник, который со своим отрядом примкнет к крестьянам, вместо того, чтобы душить их, сядет на трон Романовых”»

Не свергнет самодержавие, а завладеет той же властью, что Романовы. Эта фраза вполне соответствует тому впечатлению, которое возникает при чтении «Былого и дум» и нарастает с каждой страницей. Из разного это складывается. Тошнотворны описания семейного кризиса, это понятно. Но раздражение возникает раньше, когда автор говорит о Николае Первом, коего я вовсе не поклонник. Но уж Герцен так визжал и топал ногами, когда речь заходила о царе, что становится ясно: это личное, к самому принципу самодержавия отношения не имеющее. А когда он с восторгом и смаком описал, как дворовые выпороли камергера, стало ясно, что ничем он не лучше тех, кого так ненавидел. Те не позволяли себе публично восторгаться унижением и истязанием других людей. И Ленин в статье умиляется, как Герцен одобряет убийство помещика обиженным крестьянином.

О двойничестве «Народной воли» и самодержавия вряд ли есть смысл говорить особенно много. И так уже довольно сказано. Занятнее другое: по Ленину всё началось в первой половине XIX века, декабристы явились ниоткуда, как будто не было давних лейб-кампанских традиций галантного века, не говоря уж о том, что невесть куда делся Радищев. И не было самого мощного потрясения того столетия – пугачевщины. Ведь вроде бы движение самих масс.

Но вот каких? Как декабристский заговор напоминает придворные традиции XVIII столетия, так и лейб-кампанство схоже с забавами преторианцев. К древней истории отсылает и пугачевщина: к мятежам федератов - казаков и башкир - на степном фронтире.

Пугачевщина и в самом деле мятеж федератов, многому научившихся у метрополии. Пугачевское войско было именно войском – организованным, управляемым и дисциплинированным. И совсем не крестьянским, как бы радостно ни встречали восставших на Правобережной Волге, торопясь расправиться с местной властью. В рамки примитивных представлений о классовой борьбе пугачевщина не помещается. Это иное. И происходило это иное без малейшего участия образованных слоев общества – исключительно в рамках народной культуры.

А ленинская триада, это, в сущности, об интеллигенции. Какое там «движение самих масс»! О собственной партии и себе Ленин скромно промолчал. Но это все же не самое главное. Куда важнее, что пугачевщина показала, на что эти массы способны, - только на зеркальное отражение своего противника-двойника. Однако пугачевское отражение было вовсе не пародией. Иногда так кажется, потому что пугачевское двойничество доходило до присвоения главным атаманам не только титулов, но и имен екатерининских сановников. Создавалась вертикаль самозванства: раз Пугачев именовался государем Петром Федоровичем, то почему бы Чике-Зарубину не стать графом Чернышёвым? Высокая военная организация и дисциплина сопровождались созданием собственной бюрократии – Военной коллегии, из которой вышли документы, привлекавшие на сторону Пугачева самые разные группы населения. Секретарем коллегии до своей второй измены – теперь уже Пугачеву – был Михаил Шванвич, составивший обращение к оренбургскому губернатору Рейнсдорпу на немецком языке. Но это одна из деталей.

Куда важнее был составленный Алексеем Дубровским (он же Иван Трофимов) пензенский манифест 1774 года, когда после казанского поражения и ухода башкирских отрядов, Пугачев перешел на правый берег Волги и заявил об освобождении крестьян от крепостной зависимости, податей и рекрутской повинности. Декларировалось наделение землей. Дворянство подлежало уничтожению. Тут же вспоминается письмо из деревни из фильма «Ленин в октябре» - как крестьяне поубивали всех помещиков в своей деревне. И при этом Пугачев упразднял и крестьянство. Все крестьяне причислялись к казакам.

Никто не знает, как со всем этим обстояло бы дело дальше, но вот на уральских заводах, где начиналась пугачевщина, на заключительной стадии бунта все обернулось против тех, кто поддержал Пугачева. Заводы были для него, прежде всего, местами сосредоточения материальных ресурсов. Оставляя заводы, бунтовщики стали их уничтожать, вынуждая работавших там или уходить с ними, либо оставаться и погибать от голода и набегов других отрядов. Многие попали в рабство к башкирам.

Во всем этом нет ничего нового, но взгляд на общеизвестные факты меняется со временем. И если в русской интеллигентской традиции (кроме Пушкина, разумеется) было принято с сочувствием относиться к антикрепостническим декларациям Пугачева, то на его социальный террор, на несколько лет опередивший резню дворянства во Франции не было принято обращать особого внимания. Как и на то, что его собственная бюрократия в сочетании с претензиями на престол, могла создать лишь новую систему эксплуатации людских и природных ресурсов страны без лишних посредников, коими являлись дворяне. Пугачевщину принято было считать попыткой осуществления крестьянской утопии, но сейчас она выглядит как план государственного порабощения крестьянства и прочих сословий империи.

То есть как то, что осуществил Ленин, реально уничтоживший, изгнавший и обративший в социальную пыль целые классы и сословия империи (лишенцы ленинской конституции), и закрепивший монополию нового сословного государства на эксплуатацию ресурсов страны – крестьянства и природных богатств. И незачем ему было поминать Пугачева в статье, где столько внимания было уделено либералам и эсерам, пытавшимся сделать из крестьянина персону, то есть самостоятельного политического и экономического субъекта. Это уже была альтернатива самодержавию, двойником которого, вслед за Пугачевым, стали большевики.

И в заключение о красном терроре, к которому, как я и говорил, перекидывается мостик от «Развития капитализма в России». Тут еще один пример, как общеизвестные факты при новом угле зрения изменяют привычные представления без всяких архивных находок. Именно отсутствие таковых ставили в вину советские историки-перестройщики профессору Гарварда Владимиру Бровкину, когда он предложил пересмотреть периодизацию гражданской войны. Ее первым этапом явилось подавление сопротивления эсеров и меньшевиков, побеждавших на выборах в местные советы с начала 1918 года. Лишь затем настал «белый» период, сменившийся в 1920 году «зеленым», вынудившим большевиков временно отказаться от военного коммунизма.

При захвате власти Ленин принял декрет о мире и развязал нескончаемые, продолжающиеся до сих пор войны. Декрет о земле был затеей еще более коварной – даже в советских вузах никто не скрывал, что он был заимствован у эсеров. Но вслед за ним пришли большевицкие комбеды и продразверстка. Поэтому крестьянские восстания стали постоянно действующим политическим фактором.

Что было дальше – известно. Главный ресурс страны подвергся такой эксплуатации и таким репрессиям, что ни о каком превращении крестьянина в персону до сих пор говорить нельзя.

Правда, надо отметить, что есть еще одна трактовка гражданской войны, предложенная мною в «Русском тоталитаризме»:

«Россия не допустила возникновения национальных государств на территории бывшей Российской империи, навязала им русскую общественно-политическую модель и не останавливалась перед геноцидом народов СССР (Голодомор в Украине и Казахстане, депортации в чудовищных условиях, постоянные репрессии по национальному и религиозному принципу). Так называемая гражданская война после октябрьского переворота была первой войной за восстановление и гораздо более жесткую, чем при самодержавии, унификацию империи. По моему глубокому убеждению, нуждается в пересмотре содержание понятия "гражданская война". Война Красной Армии в Украине и Закавказье не была гражданской. Как и война с Польшей. Это была агрессия РСФСР против новых национальных государств, а война в Средней Азии, длившаяся потом десятилетия, - прямое продолжение войн Скобелева и подавления Туркестанского восстания 1916 года то есть геноцида народов региона, который осуществлялся уже не царскими генералами, а Буденным. Нельзя забывать и о вторжении в Монголию, а позже – в Синьцзян. Убежден, что перелом в русской идентичности и в отношении русских к другим народам произойдет лишь после пересмотра не каких-то формулировок и определений, касающихся октябрьского переворота и его последствий, а при принципиально ином взгляде на эту часть истории. Русское историческое сознание – как массовое, так и более высокого уровня – оставляет без внимания все, что происходило в будущих союзных республиках. И даже в странах Балтии и Финляндии. Это составляющую переворота и гражданской войны даже маргинальной не назовешь. Ее просто нет для русских. Как нет и всего остального, связанного с национальным развитием других народов в составе СССР на протяжении всей истории этих народов. Пока не будет осознано, что гражданская война была для русских сменой элит и методов управления империей, способов порабощения других народов в рамках русской матрицы, а для других народов - освободительной войной с русскими, мы ничего не поймем в происходящем в наши дни. И любая политическая борьба в России без приоритетного отказа от внешней экспансии всегда будет борьбой за смену элит в рамках одной модели.»

Но с этим связаны другие работы и деяния Ленина.