Алина Витухновская: "Бедность в России - это порок"

Алина Витухновская, писатель*

Россия скатилась в бедность, впереди — станция «Нищета». Однако, к бедности люди удивительно толерантны. То, что должно вызывать отчаяние и стыд, вызывает лишь смирение и безразличие, щедро приправленные отечественной «духовностью».

Заголовки желтопрессных статей пугают. Нам предлагают перейти на «бедных мужчин», чтобы «научиться вести бюджет»! Не верите? Проверьте! Статья так и называется «Какую пользу приносят отношения с бедным мужчиной: 5 преимуществ».

Все это вскорости будет сдобрено агрессивным шестидесятничеством под гитарку и песни про «... в шалаше». Тут же подоспела звезда отечественной козожурналистики, подсчитывающая яйца в коробках. Я знавала одного писателя, который вообще всю свою жизнь в яйца перевел. Просто сидел и считал, на сколько яиц хватало зарплаты в те или иные времена.

Подобный подход — есть следствие советского этатистского и патерналистского мышления, в котором государство до сих пор рассматривается в качестве покровительствующего отца и в то же время «Родины-матери», то есть, своеобразного дойного трансгендера, всепоглощающего красного андрогина, вобравшего в себя все надежды и чаяния тюрьмы народов этой интернациональной гидры.

Сам образ «Родины-матери» чудовищен, если вглядеться в него пристально. Она поджидает вас за углом в красном фригийском колпаке на лысом черепе. В лапе у нее полицейская дубинка с залитым в сердцевину свинцом. Ее удар будет фатален. А «груз-200» никого в Россиюшке не отрезвляет. Он как бы успокаивает и дает такую томно-тоскливую, водочную прелестную меланхолию, такой войно-валиум, такую грудастую домохозяйку из агитпроповского кино, еще не успевшую, да и не смогшую распластаться собственной красочной смертью в мехах.

Так русские матери бегут от потрепанных в злой горошек халатцев, от морщин, старости и уродства, от бессмыслицы тотальной бытия, которую вдруг слизнуло сладостное отчаянье и утробно прокатилось где-то по неатрофировавшейся еще, еще страстной плоти, и там схлопнулось. И успокоилось шаловливым анонимным чудовищем, связанным с этим миром ненасытной утробной глоткой, превосходящей всякую бездну в беспощадной и хохочащей своей глубине.

Также поражает воображение и образ отца, патерналистского столпа массового бессознательного, чаще именуемого вождем, как будто бы взятого из хтоничного, туземного культа. На деле наказующий, неудачно косплеящий умершего «бога» среднестатистический российский «отец», часто лишь нечто истерично-кухонное, тявкающее проклятиями чудовище. При этом безропотно подчиняющееся матери и патологически сакрализующее ее образ. «За мать убью!» — кричит он. Нет, не убьет. Вся эта истеричная эдиповщина вполне укладывается в зоновский формат отношений. Тележурналист Виктор Мучник пишет:

«Вор сентиментален. По Шаламову, основной воровской сантимент — это «мать вора». У наших сейчас на месте матери героическая история отечества прежде всего, «Родина-мать». Иногда — птички-кошечки, тож. Это «сентиментальность человека, перевязывающего рану какой-нибудь птичке и способного через час эту птичку живую разорвать собственными руками, ибо зрелище смерти живого существа — лучшее зрелище для блатаря.»

К слову, именно такие псевдомужчины, пускают слезу, глядя на профаническое телешоу типа «Жди меня». Так люди, не способные к отношениям, компенсируют свою неспособность. Часто в быту они называют своих супруг «мать». Это же выражение часто употребляют инфантильные неформалы в отношении своих подруг.

Бедность — это состояние, легализованное по умолчанию для вышеописанных существ, големов русского мира. До октябрьского переворота 1917 г. бедность также была окутана ореолом святости, иконописного благородства. А после была подхвачена пролетарской советской идеологией. И практически без потерь перекочевала через века в настоящее время, щедро удобренная культуркой шестидесятников, вырвавших из русской литературы все самое худшее и отполировавших ее соцреализмом, то есть, чем-то плохим по определению.

Сейчас мы имеем дело со стилизованным культурным импринтом, усиленно насаждаемым в головы россиян. И вкратце формулируемым как «Бедность — норма жизни», прямо по аналогии с расхожим позднесоветским слоганом «Трезвость — норма жизни». Если дальше анализировать заголовки новостей, можно отметить много интересного. После навязшего в зубах бодипозитива, который являет собой форму нового мирового, глобального социализма, саму легализацию нищеты, в ход пошли статьи о питании и продуктах. Интересно было узнать, что, оказывается, колбаса полезна. А крупы лучше хранить в специальных жестяных баночках, которые были в моде в начале 1970-х.

Радикальная экономия на внешнем виде, на эстетике одежды и интерьеров, на формах и видах отдыха, по замыслу культурных заводил воинствующей бедности должна компенсироваться отчаянно-животным, безумно-инстинктивным порывом, этаким советским фрейдизмом, от которого бы у самого родоначальника сего направления случился бы настоящий панический приступ. И здесь «Родина-мать» снова будет довольна, поскольку новых детей, порожденных в суетливом мраке ободранных бетонных пещер, можно будет еще не только долго и со смачным хрустом пережевывать, но и даже заготавливать впрок.

А постсоветский дауншифтинг, бессмысленный и беспощадный, похоже, окончательно добил те небольшие ростки среднего класса, образовавшиеся было в 1990-е.

Когда в истерию сакрализуемой бедности впадает малообеспеченный обыватель или зараженный бациллой духовности интеллигент, это еще можно понять. Но совершенно неожиданно строящемуся на наших глазах новому «мифу бедных» подыграл экс-олигарх, банкир Олег Тиньков. Человек европейского типажа, могущий позволить себе если не все, то почти все, заболев неизлечимым заболеванием, впадает в депрессию и пишет буквально следующее:

«Первую половину жизни ты стараешься вылезти из нищеты, не спишь, пашешь по 16 часов, летаешь 2 раза в неделю в Сингапур из Петербурга. Челночишь, рискуешь свободой и жизнью и пытаешься обеспечить свою молодую семью.

В это время «обыватель» лежит на диване, играет с карапузами, обнимает жену. Родственники тебя не понимают, одноклассники и просто многочисленные «друзья детства и отрочества» открыто критикуют и не хотят иметь дело.

Проходит 20 лет непрерывной и тяжелой работы мозга и тела, у тебя появляется первый успех… И вдруг многочисленные «друзья детства», однокашники и родственники всех мастей начинают тебя замечать.»

«Так стоило ли это всего, эти полжизни борьбы…», — резюмирует Тиньков, отмечая, что теперь от него хотят только денег.

Это псевдопрозрение удивительным образом совпадает с нынешней российской матрицей и отечественной пропагандой. Мне искренне жаль, что Тиньков не понимает, что его финансовый успех — есть возможность отгородиться от ада русского быта и отечественной медицины. Что возможность достойного лечения — уже огромный шанс, который не имеют многие его «неуспешные» соотечественники. Напрашивается вывод о том, что некие свойства, импринты, подкорковые ментальные паразиты, определяющие самосознание русского человека, настолько деструктивны, насколько и неизвлекаемы из отдельной личности. И всякий опасный триггер может послужить толчком к возврату на начальные настройки.

Я хотела бы отменить эти самые начальные настройки, элиминировать саму возможность их возрождения и роста в сознании новых поколений граждан России. Боязнь будущего, ахрония, постоянное устремление в прошлое — вот то, чего боится не столько сам человек, а сколько тот набор бессознательных привязок, культурно-паразитарных образований, мутировавших из богобоязненно-холопских в услужливо-советские и до сих пор, к сожалению, наблюдаемые конформистские.

*Мнения авторов могут не совпадать с позицией редакции и публикуются в дискуссионном порядке